набирать силу. Училась у Орды. И никак не могла позволить, чтобы титул великого князя остался у какого-то там северного выскочки, сидевшего на торговых путях. Под одобрительное молчание хана русские князья, братья, дядья и племянники, сва́рились, как псы. За право быть ближе к сапогу, чем к плети-ногайке.

А меднолицые заползали в леса, как термиты, рыскали по чащам, сновали по березнякам и дубравам. И искали. А найдя — жгли, не щадя ни людей, ни земли. Князь-Странник разбил новгородцев под Торжком. Термитов-татар и москитов-московитов на Шоше-реке. После той битвы казалось, что мир уже рядом. Сестра самого Узбека-хана гостила в тереме князя. Пока не пришёл Кавгадый. И не подселил ей чёрные споры, от которых не было спасения.

Князь отправился к хану. Не вымаливать и не выкупать прощения за смерть сестры, не умолять о пощаде. Подмётная грамота, найденная во взятом с татар, убедила его, что там, в Сарай-Берке́, новой столице Золотой Орды, и растёт то самое Чёрное Древо, о котором предупреждали Ветла, Сосна и Вяз. Яри во князе-Страннике было вволю. С тем и отправился. Но против десятка второранговых эмиров и самого Узбека, что был на первом ранге, не сдюжил. Да и не мог бы. Очевидцы писали, что шатры летали над полем, будто сухие листья. Кони визжали, как зайцы. Воздух звенел, будто тысячи сабель бились друг о друга. Ярь выбивала землю из-под ног. Но чёрная ветка, короткая, будто кинжал или большой нож, нашла сердце Странника раньше, чем белый вихрь набрал полную силу. Тело князя плосконосые демоны терзали остервенело, как тогда, в самом первом рассказе Дуба. А потом отдали Москве. Та продала останки безутешной вдове только через год. Научилась бить с носка, как потом стали говорить.

Когда Михаил покинул Тверские земли, направившись к дельте Волги, ведомый лживым письмом, ближники Кавгадыя, среди которых не было никого ниже четвёртого ранга, зато был полный десяток — второго, нашли это самое место, где с высокого мыса смотрел на слияние Городни и Вазузы старый Вяз. К нему приходили за советом князья и селяне. Ни он, ни Хранитель его не делили человечков по тому, сколько стоила их одежда, и чем заслужили титулы и прозвища их предки.

Хранителя изрубили на куски и побросали их в разные проруби на обеих реках. Голову хотели скормить псам, да никто из зверей и не думал приближаться к окровавленному шару без носа, губ и ушей. Поджав хвосты и подвывая, злые, прикормленные человечиной людоеды пятились ползком на пузе, позорно заливая снег жёлтым.

Вяз, от которого, по слухам, и пошло название реки, не смогли ни спилить, ни срубить — железо, как и следовало из названия породы, увязало в старой древесине. На брёвна раскидали три ближайших деревни. Зарево над реками полыхало и днём, и ночью. Ветер разносил искры и пепел старого Древа надо льдом и сугробами. А в полыхавшую адовым жаром дыру на месте огромного пня, в которой догорали корни Вяза, побросали жителей тех деревень.

Меня не трясло. Меня било. Я чувствовал топот тысяч копыт вражьих коней вокруг. Чуял горький дым сотен кострищ и пожаров по округе. Слышал истошные, нечеловеческие визг и вой из полыхавшего провала на месте, где сожгли Вяза. Видел непривычный, полный чёрной злобы оскал на огромной красной луне, когда ветер растаскивал плотные клубы дыма, давая ей полюбоваться на то, что творили на Земле слуги Чёрного дерева, Пятна Тьмы в которых наливались, перескакивая у каких-то с четвёртого ранга разом на второй. И видел слёзы на глазах Хранителя. Со срезанными ве́ками.

— Батя, а внучок-то твой не припадочный ли? Чего это с ним? — прозвучал где-то очень далеко отсюда, в недостижимом и невозможном будущем, чей-то пьяненький голос.

Я перевёл глаза с висевшего над головой огромного ощерившегося багрового шара луны, затянутого в тёмные дымные шкуры. Как это возможно? Почему здесь день, мирно и привольно текут реки, сидят на берегу какие-то старички, и ярко светит Солнце? Странный, несбыточный сон.

— Спи, Петя, устал ты — раздался в голове чей-то голос. Кто это говорил? И кому? Я же не Петя. А кто я, кстати?

На плечи поверх чьих-то тонких лёгких ладоней легли широкие и твёрдые, как тёсаные доски. Перед глазами возник стриженый голобородый старик с непонятными прозрачными кругляшами на глазах. Кажется, одна из рук сорвалась с моего плеча, и он начал шарить у меня по карманам. А что такое «карманы»?

— Лина, бегом, живой ногой до машины! Хватай Оську — и сюда мигом! Доигрался, пень проклятый! — крикнул тот, что со слюдяными окошками на носу. Маленькие ладони сорвались с моих плеч, и стало как-то холоднее, будто в спину задул сиверок.

— На меня гляди, Яр! Ты слышишь меня? — приставал старик. — Слушай, слушай меня! На голос иди, если не видишь!

Вот привязался, бесов дед! До тебя ли? Вся округа полыхает, твари чёрные тьму народу извели. Из провала несёт палёным мясом так, что во рту горько.

— Держись, Аспид! Что бы не случилось — держись! Нет воли твоей помереть сейчас, всё прахом пойдёт тогда, — а это ещё кто? Новый голос в голове, но кому он принадлежал — понятно не было.

— Что это, Оська⁈ — гаркнул дед со кругляшками. А Оська — это Осип, что ли? Тут, в Печорах, за рекой как раз кузнеца так звали. Но его только что в огонь сволокли чёрные, в два приёма — сперва верхнюю половину, потом нижнюю. Конями провали — пятерым он ихним ковалдом** своим головы в брызги превратил. Не врали бабы — колдун был, видать.

— Ловчая яма, Серый. Вот уж где не ждал нарваться. Под самой Тверью, считай, устроили. Давняя, старая, сильная. Много ваших в ней, — я попробовал покрутить головой, чтоб понять, кто это такой умный выискался. Но увидел только девку в белой короткой нижней рубахе, в странных цветных лаптях, голоногую да с чёрными ляжками. Срам какой.

— Наших? — вот дотошный старик!

— Ваших, да. Хранителей. В корнях мёртвого Древа па́лят живьём уйму народу невинного. И на месте жертвы той получается яма, куда дух Хранителя, Странника или Мастера валится, окажись рядом, как валун с горы. В Месопотамии придумали ещё, там на такие выдумки мастера были. Но чтоб так далеко к северу в наших краях — первую вижу, — у девки по лицу слёзы лились.

— Как вытянуть Аспида с той ямы,