— Ага. И табличку прибить, а на ней написать крупно, красным чернилом: «Тут абсолютно ничего нет интересного! В особенности — нет сожжённого в четырнадцатом веке волшебного дерева, что чудом, впервые в истории, возродилось в междуречье Вазузы и Городни», — согласился в своей всегдашней манере Ося. — Деревья, Аспид, в лесах прячут. Так исстари повелось. Он первое время от обычного-то вовсе ничем отличаться не будет, разве только расти быстрее. А зим через полтораста-двести, глядишь, и Хранителя выберет да призовёт.

Вот это я понимаю — горизонты планирования у них. Два века на раскачку — потом можно и пошевелиться. Хотя с их-то продолжительностью жизни суетиться точно смысла нет. И насчёт прятать дерево в лесу — тоже не поспоришь.

Вольво съехал с асфальта, не доехав до Погорелого Городища пары-тройки километров, если судить по карте. Убитая гравийка тянулась до деревни Почурино, которую, по словам Оси, раньше и называли и писали правильно: «Подчурино». Чур там стоял, изваяние древнее. Говорили, здоровья и сил прибавлял, если просили вежливо. Хотя на самом деле можно было просто так на берегу Держи посидеть, да водой её умыться для этого. Но, как уже объясняли старики-разбойники, вера — вещь странная и сугубо индивидуальная. В речки да Дерева́ с какого-то времени верить стало неактуально. То ли дело — идол деревянный! Фигура!

В отличие от поездки до Осиновых Двориков на Ниве, в этот раз ехалось менее нервно и травмоопасно. Даже Павлик чинно покачивался в кресле-люльке, будто ехал на лошади, шедшей мерным шагом, а не трясшейся на рысях. Поворот на деревню оставили позади, и шведский автомобиль с объяснимым сомнением уставился на чистое поле, куда уходила в сторону угла леса слабо наезженная колея. Но нам сомневаться было некогда. Покачивание и даже некоторая тряска в салоне усилились.

Речка справа вилась ужом, петляя и кружа. Лес слева то приближался, то отходил чуть дальше. Выбрав местечко между кустами, где, кажется, земля была потвёрже, я свернул к нему ближе. Машина остановилась, почти сунув морду в подлесок. Мы вышли, и в этот раз ни разминаться, ни приседать никто не стал: комфорт — великое дело, если кто понимает, конечно.

Наверное, гляди на нас кто-нибудь из местных — точно побежали бы к ближайшему телефону. Насчёт полиции — не знаю, но я бы, увидев подобную процессию, как минимум скорую вызвал. Профильную.

Вслед за Сергием, что едва ли не на вытянутых руках нёс банку с Осей, шёл я с Вязом. За мной шагала Лина, явно решившая, кажется, глаз с меня не сводить. Последним на маме ехал Павлик, время от времени говоря: «Но!». Не то требовал перейти на рысь, не то просил поставить его на ноги — непонятно было.

Миновав две невнятных полянки и маленькое заросшее болотце, мы вышли на поляну пошире. По левую руку тянулся редкий светлый березняк, по правую — густой тёмный ельник. Хранитель, как лозоходец, следил за едва заметными движениями ростков Осины. И свернул направо, в заросли.

Хорошо, что дед нам достался матёрый, опытный. И крупный. По его следам брелось вполне удобно. Другой бы шарахнулся, не разбирая дороги, а нам — скачи за ним следом, как зайцы, по пням да поваленным брёвнам, оставляя на колючих ветках одежду, волосы и глаза. А так до нужного места добрались, даже не вспотев.

Прямо перед нами торчал камень, вроде гранита, серовато-голубовато-зеленоватый, как скалы Ладожских шхер. Над травой и мхом виднелась часть высотой примерно с наш шведский транспорт. И контуры, кстати, чем-то похожи были, догадайся Вольво встать на дыбы. Возле валуна журчал крошечный, терявшийся во мху родничок. От этого места как-то прямо веяло покоем и умиротворением. Даже неловко чуть стало за то, что мы притащились сюда, пожалуй, первыми лет за тысячу.

Сергий осторожно пристроил Осю в «скафандре» на траву, а сам скользнул в лес поглубже. Как ему удавалось двигаться бесшумно и с такой скоростью — было непонятно. Хотя, с его-то опытом… Вернулся он через пару-тройку минут с какой-то палкой и камнем в руках. Сноровисто, быстро подтесал острым краем булыжника сухую, еловую, кажется, ветку, и ей же вырыл в трёх шагах от валуна ямку. Предварительно согнав с этого места меня. Будто больше негде рыть было.

Осмотрев придирчиво результат — я в детстве в песочнице такие копал — Хранитель отошёл на шаг, обернулся к нам и выдал:

— Плюйте!

— Чего-о-о? — я нахмурился, а Энджи ахнула, но сказали мы хором одно и то же.

— Оглохли или поглупели внезапно? Куда уж больше-то, хотя, да… Плюнуть надо каждому, по разу, — пояснил он.

— Как? — я понимал, что торможу, но поделать ничего с собой не мог. Лина только кивнула.

— Ртом, — сообщил Сергий с явственным чувством собственного глубокого превосходства, — слюнями!

Наверняка ему Ося рассказал, а он теперь выпендривался, будто всю жизнь только тем и занимался, что воспитательницей в деревянных яслях работал, укоренял и высаживал.

Поняв, что с вербальным восприятием у нас туговато, дед погонял во рту слюну, и сплюнул, склонившись над ямкой. Наглядность не особенно помогла. После всего, что было сегодня, это выглядело форменным идиотизмом.

— Я! Дай я! — на месте Алиски, я б его точно выронил — так неожиданно звонко в лесу прозвучал племянник. Но она справилась, мать как-никак.

Поднесённый к ямке малыш подумал, глянул через плечо на Вяз у меня на руках, и смачно, по другому не сказать, плюнул вслед за дедом. Терять было уже нечего, мы с девчатами тоже отметились.

Хранитель взял у меня тару, как бы ещё не бережнее, чем только что нёс Осину. Осторожно склонив набок, пропустил стволик деревца между пальцами и буквально высыпал его вместе с землёй себе на широкую ладонь. Банку отставил в сторону, и накрыл второй ладонью земляной ком с корнями внутри. Между пальцами у него стало белым-бело от Яри. Бережно, не дыша, погрузил он Вяза в ямку и присы́пал, чуть прижимая, придавливая края. Отряхнув руки, поднялся, в два шага дошёл до родничка и набрал пригоршню воды. Повторил трижды. Вокруг тоненького стволика деревца по земле будто белые разводы протянулись, когда впиталась вся влага. Чем-то похожие на те «крылья» и дуги, что остались на «этажерке» Осины, когда Мастер Шарукан раздул-завеял над ней лекарственный порошок.

Листики, которых было уже три, дрогнули, и на наших глазах на самой макушке