По окончании сей пылкой речи на лице старика отразилось такое изумление, даже смятение, что, как он сам признался мне впоследствии, обман едва не вышел наружу. Он был настолько тронут моею искренностью, что ему стоило немалых усилий и угрызений совести продолжить игру, какой только он и мог оплатить за прямоту и благородство моих намерений, а также юношескую доверчивость.

Однажды ступив на путь обмана, старик был вынужден продолжать двигаться тем же курсом. Он сообщил, что, по его убеждению, мистеру Веберу нет нужды обращаться за посторонней помощью, но, тем не менее, он доведет до его сведения мое великодушное предложение; жаль только, что его наниматель уехал из Англии по делам и потребуется некоторое время, чтобы связаться с ним и получить ответ, а до тех пор он советует – нет, умоляет меня не предпринимать следующих шагов и не наводить справки. Время покажет обоснованность этих мер предосторожности. В любом случае, заключил он, моя репутация не пострадает в глазах тех, кто ничем не заслужил своих несчастий. В этом, по крайней мере, он был искренен и сдержал слово.

На том мы и поладили, и в тот же вечер я вернулся домой. И там, при первой возможности остаться наедине с собой, нашел я разрешение всех трудностей и сомнений о том, что касалось Лидии. Никогда раньше я с такой ясностью не сознавал своих намерений; ни разу не помыслил о ней иначе, как руководствуясь строжайшими требованиями чести и уважением к ее целомудрию. Но правда и то, что до сих пор в своей страсти я не заходил так далеко, чтобы подумать о прочных узах, главным образом потому, что пребывал в неведении относительно ее положения в обществе. Мое происхождение, титул и состояние давали мне право претендовать на руку дочери первого герцога Британской империи. Но и союз с дочерью банкира как будто не противоречил требованиям света, равно как и моим собственным понятиям, и ни в коей мере не мог бы опозорить мой род. А что касается его затруднений – временных или нет, – то это обстоятельство не только не поколебало, но, наоборот, укрепило мою решимость принести все прочие соображения в жертву любви. Родные могли сделать упор на том, что я еще не достиг совершеннолетия, но этот и другие доводы я посчитал не слишком вескими в сравнении с сокровищами сердца и заранее торжествовал, предвидя райское блаженство. В то же время я отдавал себе отчет в том, что из-за врожденной пылкости и неумения сдерживать свои порывы, особенно в делах столь деликатного свойства, могу не выдержать и, подобно многим глупцам, оплатить черной неблагодарностью за нежную заботу тем, кому я дорог.

Вознеся хвалу собственной стойкости, от которой, как я понимал, зависело счастье моей жизни (коль скоро мне выпал такой жребий: "любовь или смерть" – и посчастливилось встретить идеальное существо, как нельзя более оправдывавшее мой выбор), после всех треволнений дня отдался я во власть целительного сна.

Пробудившись довольно рано, увидел я возле своей постели маленького шпиона с вчерашними новостями. Он сообщил уже известный мне факт посещения коттеджа низеньким старичком и добавил, что довольно поздно – почти ночью – из Уорика доставили картонку для миссис Бернард, о содержании которой ему неведомо.

Будь у меня в то время хотя бы чуточку ума – тысячная доля по сравнению с эмоциями, – я бы легко сообразил, что эта картонка послужила вместилищем для письменного отчета о моем вчерашнем маневре. Однако будучи убежден, будто старик принес мне немалую жертву, обязавшись скрыть от дам сие обстоятельство, я не дал себе труда копнуть поглубже, а удовлетворился предположением, что это были какие-нибудь ленты, шляпки и тому подобное.

В урочный час я отправился к своей прелестнице и был удостоен на редкость радушного приема. Казалось, мой неосторожный шаг не имел неблагоприятных последствий в виде скверного обращения; ни разу в мою душу не закралось и тени подозрения, будто этот секрет им уже известен. Увы! Так глубоки, так возвышенны были мои чувства, что я считал себя едва ли не преступником за то, что дерзнул проникнуть в тайну без их соизволения, и прилагал бешеные усилия, чтобы не выдать себя – и не выдал, разве что удвоением почтительной заботливости.

При всем том мне не могло не броситься в глаза, что в отношении Лидии ко мне произошла некая перемена, но в мою пользу или нет – я не в силах был определить из-за волнения и недостатка опыта. Бесстрашие, основанное, главным образом, на сознании чистоты своих намерений, при виде Лидии покинуло меня; я трепетал, потому что любил.

Должен сказать, что Лидии ни разу не изменили ее обычные качества: скромность и сдержанность, усвоенные ею по отношению ко мне с начала нашего знакомства. Однако теперь в ней появились еле уловимые признаки душевного волнения, а я слишком плохо знал женщин, чтобы найти этому объяснение. Нет! Никогда прежде не видел я ее такой ласковой, такой нежно-целомудренной. Когда я обращался к ней, она вся вспыхивала и с трудом заставляла себя отвечать на мои вопросы. Будучи полным профаном в таких делах и одновременно гением по части изобретения разных, самому себе доставляемых, мучений, я вбил себе в голову, будто она прониклась ко мне необъяснимой антипатией и потому чувствует себя неловко в моем обществе.

Пусть не говорят, будто сластолюбие – черта влюбленного. Любовь не только не рождает низкие страсти, но и исцеляет от них. Моя предрасположенность к этому пороку тогда еще находилась в зародыше. Бутон сладострастия не успел распуститься, а тем более расцвести пышным цветом. В ту пору я добровольно поставил свою гордость на службу любви и был далек от осознания того, что моя страсть может представить опасность для Лидии либо вызвать ее тревогу.

Ее волнение, однако, передалось мне, и я зачем-то пустился в неуклюжие объяснения своей вчерашней поездки в Уорик по неотложному делу, тщетно стараясь не придать этому отчету характер оправдания. Лидия залилась краской и, не проронив ни слова, попыталась улыбнуться. Но даже это не помогло мне догадаться, что им все известно.

Прозревая опасность и отлично представляя себе возможные последствия моих неловких маневров, миссис Бернард решила, наконец, прийти к нам на помощь. Поднаторев в умении вести светскую беседу, она без труда направила разговор в менее опасное русло. Постепенно к Лидии вернулась ее врожденная жизнерадостность, покидавшая ее лишь в те минуты, когда я позволял себе какой-либо особенный взгляд или интонацию. Я то и дело сворачивал на вечную, неисчерпаемую тему любви, дивного чувства, которое мне никак не удавалось полностью подчинить рассудку, – зато оно целиком подчиняло себе и рассудок, и все мое существо. Все же я полагал эту тему не совсем неуместной, ибо все, что я мог сказать, шло от сердца, единственного незамутненного источника всякого красноречия. Однако мои старания – об искусстве говорить не приходится – перейти от увертюры к недвусмысленным признаниям разбились о явное нежелание миссис Бернард и Лидии поощрять меня в этом. Старшая из них виртуозно владела уклончивой манерой, приличествующей иностранному послу, когда он принужден лавировать, ведя переговоры по крайне щекотливому вопросу. Лидия же предпочла сделать вид, будто ей нечего сказать по этому поводу, – и так оно и должно оставаться впредь.

Такая суровость, которой я – ни поступками своими, ни строем мыслей – вовсе не заслуживал, наполовину разбудила во мне дремавшее самолюбие, и я рискнул, по меньшей мере, выказать безразличие, но эта попытка оказалась весьма неуклюжей. Никогда, видно, любовь моя не сказывалась так ясно, как в те минуты, когда я притворялся равнодушным. Один-единственный взгляд Лидии меня совершенно разоружил и заглушил само желание бунтовать, не только не сведя на нет, но и удвоив мою покорность, так что я почувствовал себя преступником за одну лишь попытку.