Мой вид в ту минуту едва ли мог внушить доверие. На мне был охотничий сюртук и все прочее под стать ему; пот, выступивший на лице и от жары, и от усталости, смешался с пылью; все вместе взятое делало меня похожим на неопрятного деревенского парня – что я и не преминул остро ощутить благодаря мгновенно вспыхнувшему чувству – самому зоркому из всех. Ведь испокон века главным пробуждением любви является кроткое и одновременно настойчивое стремление нравиться.

Мой взгляд на мгновение задержался на старшей из дам, особе весьма приятной наружности. Должно быть, ей было около сорока; ее одежда отличалась простотой, но манера держаться свидетельствовала о более высоком положении, нежели то, какому могла соответствовать эта жалкая лачуга.

Но ее спутница! Каких только сокровищ красоты она не явила взору, немедленно приковав к себе все мое внимание! На вид ей было самое большее пятнадцать лет, но вдобавок к очарованию юности природа щедро наделила ее разрозненными совершенствами. Фигура нимфы, прелесть Граций, черты Венеры – но Венеры, не утратившей невинности, едва возникшей из морской пены. Природа искусно смешала на ее щеках пунцовый и белый цвета, чтобы они приобрели нежнейший розовый оттенок, предмет особого восхищения и зависти живописцев, испытывающих величайшие терзания от невозможности передать его на своих полотнах. Добавьте к этому неповторимое очарование кротости и нежной простоты, которое являлось в каждом ее взгляде и жесте и, кажется, способно было вернуть закоренелого злодея на стезю добродетели. Не стану описывать ее наряд: личные достоинства этого ангела не дали мне возможности рассматривать его. И в самом деле, блеск каких алмазов мог отвлечь мой взгляд от нежного сияния ее глаз?

Я был в том возрасте, когда молодого человека обуревают желания и каждая женщина способна показаться богиней благодаря своей власти подарить ему невыразимое блаженство. Неудивительно, что облик юной незнакомки, к которому никакая, самая буйная фантазия не могла добавить ни единой черточки, произвел на меня поистине неизгладимое впечатление.

В течение нескольких минут я стоял, как истукан, застыв от изумления и не спуская с девушки восхищенных глаз. Наконец ко мне вернулся дар речи, и я – с неловкими паузами и неуклюжими поклонами, явно не делавшими чести моей выправке, – попросил простить меня за столь грубое вторжение и выразил готовность немедленно удалиться – при этом трепеща от страха, что меня поймают на слове.

Старшая дама, которую звали, как я после узнал, миссис Бернард, с отменной вежливостью заметила, что я, кажется, изрядно утомился и что она сочтет честью для себя, если я соглашусь выпить с ними чашку чаю. Ее юная спутница скромно молчала, словно считая себя не вправе принять участие в разговоре.

Я сел за стол, и беседа постепенно перешла от общих фраз к частностям. Причиной тому явилось мое нескрываемое любопытство, вызванное неожиданностью встречи с такими блестящими особами в столь жалкой обители.

Миссис Бернард явно предпочитала, чтобы то немногое, что, по ее разумению, мне следовало знать, я услышал из ее собственных уст, а не от хозяйки коттеджа. Она довела до моего сведения, что много лет назад на нее была возложена ответственность за воспитание юной леди; что некие семейные разногласия, о природе коих она не пожелала сообщить, ошибочно заключив, что это не имеет для меня значения, вынудили их искать уединенного пристанища до той поры, пока не пройдет гроза. Она, мол, хорошо представляла себе опасности столь дальнего путешествия, однако настоятельная необходимость пересилила страх. Она также добавила – с благоразумной скромностью, – что наша нечаянная встреча не должна помешать им оставаться инкогнито или воспрепятствовать их последующему возвращению к родным пенатам.

Пока миссис Бернард излагала их историю, я молча слушал, всецело поглощенный совершенно новыми для меня ощущениями. Какой несчастный может быть настолько обездолен, что судьба ни разу не послала ему любовь? Всякий, кто хоть однажды платил дань этой человечнейшей из страстей, легко представит себе, до какой степени я был поражен и взволнован услышанным. Я находился целиком во власти инстинктов, кои в грубой форме заложены в нас природой и которые одна лишь любовь способна отшлифовать и облагородить.

Мои сбивчивые реплики, хотя и не могли дать ясного представления о происхождении моем и воспитании, все-таки были исполнены пафоса; то было красноречие не языка, но сердца. Обуревавшие меня чувства сделали речь мою скорее беспорядочной, нежели неубедительной. Язык мой адресовался к миссис Бернард, зато глаза неотрывно следовали за очаровательной девушкой, до сих пор так и не отважившейся взглянуть мне в лицо, как ни старался я привлечь ее внимание.

Я оставался с ними так долго, как только позволяли приличия и учтивость, подсказанная тем скудным знанием этикета, которым я располагал, да еще боязнь показаться назойливым. За все это время Лидия, или мисс Лидия, ибо так звали это прелестное создание, ограничилась несколькими односложными ответами, произнесенными столь нежным голосом и с такой скромной грацией, что все струны сердца моего трепетали от восторга. Я сам не мог понять, чего мне больше хочется: обратиться целиком в зрение, чтобы лицезреть ее волшебную красоту, либо в слух, дабы упиваться музыкой ее голоса.

Вынужденный совершить насилие над своими чувствами, я принял наконец решение покинуть сей гостеприимный кров, но не раньше чем добился от миссис Бернард разрешения (в коем вежливость помешала ей отказать мне и которым я пообещал не злоупотреблять) время от времени навещать их, пока они будут скрываться в этом благословенном краю. А поскольку, как я успел заметить, в доме не было ни души, кроме хозяйки и двух ее постоялиц, я счел себя вправе ненавязчиво предложить, чтобы мальчик, внук пожилой женщины, поступил в их распоряжение и таким образом мог бы оказать им любую услугу, какая может понадобиться. Не стану отрицать, что я сделал это не без умысла, рассчитывая узнавать от маленького лазутчика обо всем, что будет происходить в доме во время моего отсутствия: для такой услуги он оказался предназначенным самой природой, потому что был наделен довольно заурядной внешностью, что в тот момент посчитал я поистине бесценным обстоятельством, ибо, невзирая на простоватый вид, он был достаточно смышлен, чтобы я обрел в его лице надежного стража и соглядатая.

Не успел я проехать и полпути по дорожке, ведущей от коттеджа, как горькие сожаления об оставленном позади побудили меня остановить лошадь и оглянуться. Вот когда я постиг волшебную магию любви! Отныне я видел решительно все в новом свете. Убогий деревенский домик разросся в моем восприятии до настоящего дворца с башенками, колоннадами, фонтанами, чугунными воротами и цветущими садами – все, все вместило в себя неуемное воображение, наделенное чудесной способностью превращать реальные предметы в то, что больше соответствует возвышенности наших чувств. В тот миг я с презрительным равнодушием отвернулся бы от рая на небе или на земле, не освещенного присутствием властительницы моих дум.

Встреча с Лидией произвела во всем моем существе разительную перемену. Все жгучие желания, которые я до сих пор ощущал с пронзительной остротой, были довольно беспредметны и обусловлены велениями осознающей себя плоти. Но эта новая страсть казалась совершенно особенной, почти безгрешной, граничащей с целомудрием. Она таила в себе столько добродетели, что у меня не было причин стыдиться и гнать ее от себя. Былая моя неотесанность, почти дикость, уступила место кротости и неуверенности в себе. Всем моим существом овладело неизведанное томление, и я впервые явственно ощутил, что у меня есть сердце, – это возвысило меня в собственных глазах, и я уверовал, что мое счастье зависит от того, смогу ли я вызвать ответную нежность в обворожительной виновнице этой метаморфозы.