и среди парламентских представителей постоянно возвращались к вопросу о военных кредитах. Позже они и должны были привести к расколу социал-демократической фракции. Споры о кредитах питались не только принципиальными разногласиями, но и сознанием, что именно военные кредиты являлись средством затягивать положение, от которого возникали все лишения. Поэтому в социал-демократической фракции часто велись дебаты о том, обязана ли партия поддерживать оборону страны. Простых ссылок на слова Жореса или Бебеля было недостаточно. Вопрос о том, ведем ли мы оборонительную войну или наступательную, вставал каждый раз с решающим значением и явился главным поводом к голосованию по вопросу об обороне страны, которое фракция провела 8 марта 1915 года, через 9 месяцев после начала войны.

Гаазе, позднее ставший вождем независимых, ошеломил в этот день фракцию наброском речи, которую он намеревался произнести в пленуме. Об этом проекте речи я записал тогда в своем дневнике следующее: «Собралась фракция. Борьба вокруг речи о бюджете, это значит борьба со стороны Гаазе. Он и я были в декабре избраны ораторами по бюджетному вопросу, но в нынешнем положении я против ораторствования. Хотя я прямо заявил об этом во фракции, Гаазе боится, что в конце концов меня склонят к выступлению. Речь Гаазе была, конечно, вся яд и желчь. В ней не было ни слова об опасности, грозящей стране, ни слова об обязанности защищать отечество. Фракция была изумлена речью, и Гаазе сделал очень много уступок. Однако в конце концов пришлось голосованием принудить включить в речь указания на обязанность защищать отечество, и это знаменательно соответствующее требование исходило от нашего радикального товарища Гоха. Оно было принято всеми голосами против Герцфельда, Генке и Либкнехта. На Гаазе возложили обязанность к следующему утру представить измененный проект речи».

«Великая Германия»

Прежде чем речь была произнесена, канцлер созвал у себя совещание главнейших партийных лидеров. От социал-демократической фракции присутствовали: Молькенбур, Роберт Шмидт, Гаазе и я. Канцлер прежде всего рассказал о переговорах между Италией и Австрией, которые тогда велись при оживленном содействии князя Бюлова. Потом он говорил о целях войны: «Мы хотим гарантий, большей свободы движения и большей возможности развития для более сильной Великой Германии». Ледяной холод пробежал по моей спине. Когда во второй раз раздались слова о «Великой Германии», мы все четверо переглянулись: Молькенбур, Роберт Шмидт и я — глубоко подавленные, Гаазе явно приятно взволнованный. Наконец оно было у него в руках, словечко о завоевательной войне, для которой у нас не оставалось возможности принимать кредиты! В обсуждении вопроса о формальной стороне рассмотрения бюджета канцлер участия не принимал. Руководство собранием перешло к Дельбрюку. Все депутаты уговаривали нас отказаться от речи, так как в противном случае придется говорить и другим партиям. Совсем как в декабре 1914 года, мы предоставили Гаазе защищать «необходимость выступления перед началом работ бюджетной комиссии». С тем, что при втором чтении будут речи, были согласны все. Наконец окончилось и это заседание.

По дороге домой я стал объяснять Гаазе, что после всех своих прежних заявлений Бетман-Гольвег не мог говорить о Великой Германии в смысле территориальном. Это казалось мне совершенно исключенным. Когда говорят о великих людях, тоже имеют в виду не сантиметры их роста и т. д. Победи Германия в настоящей войне, она действительно будет сильнее и больше прежнего, пусть территория ее не возрастет ни на один квадратный метр. Конечно, Гаазе живо возражал, а потом оборвал неприятный ему разговор.

«Я не думаю об осуществлении целей пангерманистов»

Недостатком конференции, созванной канцлером, было большое число участников. Канцлер желал, однако, как всегда перед решительными речами, совершенно откровенно переговорить с социал-демократической партией. Об этом свидетельствует запись в моем дневнике от 9 марта. В 8 часов утра пришел посыльный с приглашением меня на 10 часов к канцлеру. Я почувствовал: «Он хочет еще раз насесть на нас, чтобы добиться отказа от речи в пленуме». Я тотчас же решаю выбить из рук Гаазе оружие, которое Бетман-Гольвег дал ему вчера вечером неосторожным оборотом речи. Я замечаю Ваншаффе, что канцлер должен в предстоящих переговорах с нами вернуться к вопросу о целях войны, но вернуться так, чтобы никоим образом нельзя было сделать вывода о завоевательных намерениях, подобно тому, как это было вчера — намерениях, которых, я убежден, у Бетман-Гольвега вовсе и нет.

Ваншаффе понял меня тотчас, как только я обратил его внимание на наши основные положения. Канцлер принял нас приветливо и предложил нам сигары. Я стал курить, а канцлер уговаривал Гаазе: «Строго конфиденциально, никто другой об этом не знает — в России распускаются нежные ростки, которые могут дать мир. Мы растопчем их, заговорив о мире. Это будет понято как слабость, и, таким образом, в России еще раз возрастет военное настроение. Цели, которых добиваются пангерманисты, бессмысленны. Я не думаю об их осуществлении. Аннексия Бельгии, с совершенно чуждым нам даже по языку населением? Я допускаю установление с Бельгией более тесных хозяйственных отношений, может быть, соглашение военного характера, но и только. Если б мне удалось несколько исправить границу в Вогезах, это имело бы большое значение, так же как если бы удалось провести срытие Бельфора. На этих границах мы были вынуждены принести ужасные жертвы». Гаазе и я — прежде Гаазе — заявили с удовлетворением, что объяснения канцлера нас успокаивают и, во всяком случае, рассеивают не одно опасение. Потом Бетман-Гольвег говорил о готовности заключить сепаратный мир с Россией или Францией, как только это будет возможно. Главное — расколоть Антанту. И опять то же самое: не говорить о мире. Витте недавно сделал слабую попытку. Пресса отозвалась, Витте был тотчас же смещен.

Бетман-Гольвег указал на наших товарищей в Англии и Франции. «Если бы вы могли с ними сговориться, это было бы гораздо более ценно, чем говорить в рейхстаге о мире. Но ваши интернациональные друзья, кажется, не слишком миролюбиво настроены». После многократных отеческих увещеваний канцлер, наконец, отпустил нас. Я вынес впечатление, что выступление Гаазе в рейхстаге, после всех этих переговоров, канцлер примет не слишком трагически. Что Бетман-Гольвег произвел на Гаазе большое впечатление, было очевидно.

Последнее выступление единой Социал-демократической партии

Речь Гаазе соответствовала переговорам с канцлером. 18 марта, то есть неделю спустя после речи Гаазе, я должен был изложить точку зрения моей партии на вопрос о внутренней политике. Как особенно знаменательное, должен подчеркнуть то обстоятельство, что со стороны независимых людей, посвященных в дело, меня несколько лет подряд упрекали в том, что я в своей речи ни словом не коснулся мира на основах соглашения,