и речь канцлера, дать ему достаточно материала. Да, а что же скажет канцлер? Я сообщил то, что Бетман-Гольвег сказал мне в воскресенье. Ландсберг охотно переговорил бы лично с канцлером. На мою немедленную просьбу канцлер ответил приглашением к себе нас обоих на 4 часа того же дня. Бетман-Гольвег принял нас очень приветливо. Беседа почти та же, что и в воскресенье. Ландсберг добился обещания, что в ответной речи на мою интерпелляцию канцлер повторит фразу одной из своих предыдущих речей: «Мы не желаем подавления мелких национальностей и т. п.». Ландсберг пошел в университет, я в рейхстаг. Там я встретился с фон Пайером. Он: «Все буржуазные партии договорились об общей декларации на завтра. Вот она, — не более двадцати строк, Шпан прочитает ее». Я: «А что в ней? Это для меня главное». Он: «Ну, образцовым произведением я декларацию не считаю, но в конце концов мы проглотили ее, потому что все другие партии уже ее приняли». Я: «Случайно увидел в конце слова: приобретение территории, значит, декларация в защиту аннексии?» Он: «Нет, нет, но тем не менее опровержение вашей точки зрения „никаких аннексий ни при каких обстоятельствах“ здесь, несомненно, есть: то, что абсолютно необходимо в качестве гарантии, мы должны взять». Следует длинный разговор об аннексиях. Затем фон Пайер говорит: «Декларацией должно закончиться завтрашнее заседание». Я: «Как это понимать?» Он: «После ответа канцлера на вашу речь будет говорить Ландсберг, затем Шпан прочитает декларацию, и конец». Я: «Позвольте, вы это серьезно? Ведь само собой разумеется, что раньше должна быть прочитана декларация, а затем заслушана речь Ландсберга». Он: «Нет, именно этого мы не хотим. В нашей декларации нет никакой полемики против вашей партии. Тем не менее возможно, что ваш оратор коснется декларации. Раздастся какой-нибудь возглас — известно, как это бывает, — кто-нибудь попросит слова, и развернутся прения. Этого мы хотим избежать, так как мы и без того считаем интерпелляцию очень вредной с точки зрения государственных интересов». Я убеждал его, как умел, что такой порядок заседания, какого он хочет, будет несчастьем, против него говорят традиции палаты; с давних пор существует обычай, по которому интерпеллирующей партии принадлежит заключительное слово и т. д. «Гаазе, — говорил я, — откроет тотчас же большие дебаты по вопросу о повестке дня, и крах неизбежен». Он: «Ничего нельзя больше изменить, так как договорились все партии». Эвентуально председатель не будет давать слова к повестке дня. Я еще раз попытался уговорить его. К сожалению, напрасно. Тогда я спросил: «Не думаете ли вы, что если дойдет до открытого разрыва по этому поводу, то нам при некоторых обстоятельствах будет невозможно голосовать в дальнейшем за кредиты?» Он: «Но, любезный коллега, разве вы не думаете, что большинству ваших буржуазных коллег это давным-давно приятнее всего?» Я информировал обо всем по воздушной почте Ландсберга.

9 декабря. Большой день. Канцлер произнес обе речи, и именно так, как излагал мне их в общих чертах. Во второй он произнес даже места из текста, направленные против меня и оказавшиеся после моей речи беспредметными. Он читал мне эти места в воскресенье, и, хотя я сказал ему уже тогда, что вовсе не намерен об этом говорить, он произнес свой ответ точно так, как написал его. Потом разыгрался скандал, усложненный тем, что Ландсберг просил слова, а затем от него отказался. Скандал, который я накануне вечером предсказывал Пайеру.

11 декабря. Узнал, что во вторник пленарное заседание с внесением кредитов в повестке дня. Поэтому созываю в понедельник в 9 часов в рейхстаге заседание президиума фракции. На 5 часов вечера собираю всю фракцию по телеграфу. Вечером в помещении Генеральной комиссии профессиональных союзов собрались: Эберт, Мюллер, Браун, я, Бауер, Р. Шмидт, Зильбершмидт и Янсон. Я очень озабочен предстоящим заседанием фракции, ибо многие из наших товарищей слишком малоопытные политики. Скандал, происшедший в четверг, смутил многих. Из-за того что Бассерман, Шпан, Вестарп и Пайер оказались (в который раз?) неловкими и близорукими людьми, не должны больше приниматься военные кредиты? Как будто до сих пор кредиты принимались потому, что бассерманы и шпаны были симпатичны.

13 декабря. Заседание фракции по вопросу о кредитах, последовавшее за заседанием президиума фракции, в котором мы, против Гаазе и Гоха, высказались за принятие кредитов. Во фракции снова изрядная кутерьма. Снова знакомые речи за и против. Товарищи, покинувшие заседание до голосования или воздержавшиеся, делают впоследствии письменные или устные заявления в одном и другом смысле. В итоге общая картина сложилась так: за кредиты было 66 членов фракции, против — 44.

14 декабря. Заседание фракции. Отвергается следующая резолюция Ледебура, направленная против Ландсберга: «Социал-демократическая фракция рейхстага заявляет, что в прениях по интерпелляции о мире 9 декабря тов. Ландсберг, вопреки взглядам фракции, воздержался от занятия позиции, решительно противной аннексионистским требованиям остальных партий, нашел оправдание не менее несомненным аннексионистским планам имперского канцлера и, таким образом, оказал поддержку аннексионистским стремлениям».

Из изложенного видно, какие трудности представляла для нас борьба за мысль о мире на основах соглашения, но видна также и единая линия, проводившаяся нами с начала войны до ее окончания. Крайними ее точками были: с одной стороны — борьба против уничтожения Германии, с другой стороны — борьба против превращения оборонительной войны в завоевательную.

29 мая. Я сказал в своей речи в рейхстаге: «Высшее и наиболее ценное право всякого народа, с нашей точки зрения, есть право на самоопределение… Жить в мире с соседними народами возможно лишь в том случае, если над ними не чинят насилий, не затрагивают их права на самоопределение». Три года спустя, в зените наших военных успехов, я говорил: «Социал-демократы — принципиальные противники всяких аннексий и насилий, независимо от того, легко или трудно их осуществление, малы или велики жертвы, с которыми связано их достижение, полезны они на первый взгляд или вредны производящему их народу». Таким образом, неустанна была наша воля к миру на основах соглашения и безоговорочно. И трагедия, обозначаемая словом «поздно», которую Германия переживала, заключается в том, что носители этой воли достигли влияния только тогда, когда ее осуществление не могло уже нас спасти.

Если бы в эти годы скорби кто-нибудь из ответственных членов партии забыл о задаче неутомимой работы во имя окончания войны, ему напомнила бы об этой задаче возраставшая каждый день нужда народа, то есть товарищей по партии в самом широком смысле слова. Продовольствия стало невообразимо мало. В каждой семье были жертвы, вырванные войной, а где органические и неизбежные последствия войны еще не сказались, там правительство