class="p1">3 декабря. Бюро. Я набрасываю речь для интерпелляции. После обеда встречаю в рейхстаге Ваншаффе; он спрашивает меня, получил ли я приглашение канцлера. Канцлер желает говорить со мной завтра, в 12 часов. Узнаю, что меня по телефону просили прийти к канцлеру.

4 декабря. Я у канцлера. Он очень оживлен и исключительно любезен. Он сожалеет о том, что мы все-таки интерпеллируем. Но если так надо, то, по крайней мере, необходимо принять меры, чтобы ничего не испортить, поэтому он и хотел поговорить со мной о своей и моей речах. Он как раз занят составлением своей второй речи, то есть той, которую собирается произнести в ответ на мою. Я рассмеялся и сказал, что не считаю правильным его желание начать с конца: он ведь совсем не знает, о чем я буду говорить. Он: «Ну, в общих чертах я считаю возможным допустить, что большого вреда вы нам не причините». Я: «Позвольте, ваше превосходительство, — большого вреда! Я надеюсь принести большую пользу». Тогда он стал читать по большой переплетенной тетради с измятыми в середине страницами свою написанную карандашом речь. «Если господин депутат Шейдеман думает, что требования наших противников — блеф, он ошибается. Точно так же он идет слишком далеко, говоря, что заграничная политическая пресса не отражает истинных народных требований». Я тотчас же подхватил его слова: «Если вам угодно, чтобы я дал вам повод именно это сказать, то я готов, потому что при этом ничего не теряю». Он продолжал читать свои наброски. Я нашел, что он очень умно строит свою речь. К концу я снова подхватил его слова, когда он сказал, что имперское правительство охотно пойдет навстречу всякому разумному предложению мира. Я возразил против слова «разумный», его надо было либо опустить, либо заменить другим. Он не спорил и обещал.

Раздался телефонный звонок. Он: «Это император хочет говорить со мной». Я: «Пожалуйста, я перейду в соседнюю комнату». Он: «Очень вам благодарен». Потом он пришел за мной в соседнюю комнату: «Господин Шейдеман, дело в том, что я говорил с главной квартирой, а это выходит так, как если бы разговор велся в этой комнате». Я: «Да, в 1870 году это было иначе». Он: «Ах, я охотно променял бы нынешнее положение на 1870 год». Я: «Да, во всяком случае, тогда было легче».

Наконец я сказал ему: «Ваше превосходительство, может быть, было бы лучше, если бы вы показали мне набросок вашей первой речи; возможно, мне придется коснуться ее несколькими словами. Было бы, однако, лучше, если бы мне не надо было высасывать это из пальца». Он: «Весьма охотно. До перехода к повестке дня я буду говорить около трех четвертей часа, о Болгарии и Греции, насколько это возможно, потом о продовольствии. В заключение я укажу, как наши противники все еще проповедуют войну до полного уничтожения Германии. Нужна поэтому непреклонная стойкость и так далее. У меня на самом деле готов еще только самый скромный набросок. Сколько времени вы предполагаете говорить, господин Шейдеман, и как вы строите свою речь?» Я сообщил ему несколько штрихов, а затем дословно прочитал то, что намерен был предложить в качестве основ мира: «Если имперскому правительству представляется возможность заключить мир, гарантирующий германскому народу независимость, неприкосновенность его территории и свободу хозяйственного развития, мы требуем, чтобы мир был заключен». — «Да, да, вполне согласен». Это он нашел приемлемым. «Это может быть принято». Он только опасается, что другие партийные ораторы будут выдвигать планы аннексии, если я буду говорить против них. Может быть, будет достаточно, если я скажу только о насилии над другими народами и т. п. Он, канцлер, укажет на разрушительные намерения других. Только в том случае, если эти другие, враги Германии, откажутся от своих планов, может идти речь о переговорах. Германия не стремится к мировому господству, война была и есть оборонительная. Мы не питали ненависти. Наша цель закончить войну таким миром, который гарантировал бы нас от нападения. Наши оборонительные меры должны соответствовать ненависти наших врагов. Маленькие народы, которые служат передовыми позициями Англии, следовало бы обезвредить путем военных, политических и хозяйственных мероприятий. Имперское правительство готово пойти навстречу, если ему будет сделано соответствующее предложение.

Я возражаю по поводу маленьких народов. Заявление канцлера могло бы быть неправильно понято в Голландии, Дании и т. д. Это опасное место в его речи. С этим он тотчас же согласился. Самым усердным образом он будет искать безупречных выражений. Присоединения Бельгии он не хочет, но Бельгия в качестве аванпоста Англии — это не годится.

Так мы беседовали с глазу на глаз очень оживленно в течение часа и двадцати минут.

В заключение он спросил меня, кто руководит в Берлине уличными беспорядками (лучами), это Либкнехт? Я защищался против такого предположения. Нам самим очень неприятны уличные события. Чья рука скрывается за ними, мы не знаем. Он: «Полицию я не хочу приводить в действие, слишком она неловка. Но это дело не хорошее. А что на ваших собраниях распространяются афишки, это известно» (речь шла о небольших афишках, написанных на пишущей машине и затем размноженных). Текст их был таков: «Мир, мир. В воскресенье такого-то числа в 2 часа на Унтер-ден-Линден».

Я указал на тяжелую материальную нужду и т. д. и т. д. Перед дверью в зал, до которой он провожал меня, он снова заговорил: «Я всегда завидую депутатам — тому, что они могут говорить за высоким пюпитром. Там можно положить и использовать свои заметки. На моем месте это невозможно; а запоминать — это страшная работа, кроме того, требует массы времени». Я сказал, что он мог бы взять рукопись своей речи в руки, никто не упрекнул бы его за это. Всякому и без того известно, что человек в таком ответственном положении, как он, не высыпает своих речей из рукава. Он: «Нет, нет, это не годится. Если я буду слишком много читать, это уже не будет речью». На это я заметил, что никогда не смог бы произнести речь, если бы должен был предварительно выучить ее наизусть.

8 декабря. Перед обедом меня посетили в Бюро доктор Давид и Ландсберг. В это время у меня был Вельс. Мы обсудили мою речь, с которой все ознакомились по моему наброску.

Мне удалось рассеять некоторые сомнения товарищей, другие я принял во внимание. В общем, они были довольны речью. Но что оставалось сказать после меня Ландсбергу? Моя речь исчерпывала весь материал. Я утешал его указаниями на прения, которые должны были, так же как