Что ж вы головы, соколики, повесили?

Что же бег ваш стал не так уже легохонек?

Иль почуяли, родные, мое горюшко…

– вот что пробубнил папа низким потускневшим голосом. Подозреваю, только лишь для того, чтоб Сашка отцепилась от него.

Но Сашка не отцепилась.

– Теперь я спою, – сказала она многообещающе.

А папа подошел к почтовому ящику, вытащил наше письмо и сказал:

– Смотри-ка, еще письмо… Ну-ну, что тут? «Все бесполезно. Мы знаем, что деньги в подоконнике. Ваш Друг». Каковы мерзавцы?!

И папа загремел ведрами. А Сашка уже пела. Она с таким выражением выводила, что я понял, что ей плевать на общественное мнение.

– Оркестр Поля Мориа, – объявила Сашка и пояснила: – Как будто в диком салуне дикого Запада…

Мне сразу расхотелось будить Витьку, а то еще проснется и все опошлит. Он такой. Он может.

– Пусть грабят. Черт с ними! – сказал папа. – Пусть все уносят: мебель, машину, дом. Пусть.

– Эй ты, заткнись! – закричала вдруг Сашка.

Я не выдержал и выглянул в окно. На площадке в густой тени перед крыльцом летней кухни разорялась Сашка, а несколько поодаль на опрокинутых ведрах сидел немного опешивший папа и рвал Витькино нахальное письмо на малюсенькие кусочки. И тут я понял, что Сашка играет, а папа догадывается, но, как и все взрослые, боится, что вдруг Сашка сошла с ума и кричит на него, солидного человека.

– Я тебе сейчас по чайнику как въеду коленом! – закричала Сашка, мимоходом объясняя папе: – Это они тут, озверевшие зрители, хватают меня за пятки… Я в кино видела…

И наконец запела:

Я, словно бабочка к огню,

Стремилась так неодолимо.

В любовь, волшебную страну,

Где назовут меня любимой,

Где бесподобен день любой,

Где б не страшилась я ненастья…

Сашка пела довольно писклявым от волнения голосом, но потом успокоилась и закружилась, запрокинув голову, похожая на тонкий синий луч, случайно не улетевший в небо…

Зачем я плачу пред тобой

И улыбаюсь так некстати?

Неверная страна любовь…

Там каждый человек – предатель!

Запуганный двусмысленными выпадами в свой адрес, папа потихоньку отодвигался вместе с ведрами к грядкам… А Сашка кружилась: полоски костюмчика слились в одну голубую линию, которая, словно гибкая ниточка, вовлеченная в стремительный водоворот маленьким смерчем, струилась, не касаясь земли.

Сашка перестала петь и отбежала к крыльцу.

– Здесь выстрелы в потолок, – объяснила она папе. – Приходится уходить за кулисы, пока у зрителей не кончатся патроны. Запад же… Ковбои!

– Они думают, я какой-нибудь остолоп, – гнул свое папа, уязвленный Витькиным письмом.

Он встал, взял стамеску и пошел в дом, – по всей видимости, отрывать подоконник.

– Что вы понимаете в искусстве? – бросила вдогонку Сашка и взяла себя за уши.

– А как вам уши? Ушки! – кривляясь, Сашка потянула собственное ухо к носу, чтоб разглядеть, и при этом страшно косила. – В конце концов, за большими ушами удобно прятать морщины, которые вспрыгнут лет через десять. Ах! – схватилась за сердце в ужасе Сашка. – Конечно, все лицо придется убирать… Стаскивать и пришивать за ушами к затылку! А рот? – Сашка так жутко скривила рот, что нижняя губа чуть не закрыла левый глаз. – А-а-ах! – она опять схватилась за сердце. – Так вот почему они поют под фонограмму?! Потому что кожа не пускает! Натянутая! Ах! И шея не поворачивается!

Этот кривляческий порыв был остановлен самым грубым образом. Со стороны кухни по дорожке к «певице» приближалась перекрашенная рептилия. Немой вопрос сквозил в ее взоре: «Вы тут меня не покусаете?» Но Сашка прочла обратное: «Ага, дорвалась наконец-то до настоящей пищи… Что может быть вкуснее маленькой девочки, мечтающей стать актрисой?»

– Кыш… – вяло отмахнулась Сашка и бросилась в дом.

И тут меня подкосило страшное подозрение. Даже уверенность. У меня просто сердце остановилось. Или не сердце, а что-то рядом, но все равно… Колени потеряли упругость, как будто из них выскочили шарниры. Я, как подкошенный, рухнул на четвереньки: так и есть! Ящик, старый посылочный ящик, в котором обитали перекрашенные ужи, валялся вверх дном, а неподалеку лежала фанерная крышка…

Иногда у отдельных филинов случаются такие большие и задумчивые глаза. Это обычно бывает, когда какой-нибудь лоботряс покажет птице кукиш вместо обещанной мышки. Вот именно такие глаза сейчас, наверно, были у меня.

Я полз вверх по яблоне и оттуда орал чужим голосом:

– Витька! Змеи сбежали!

Оказывается, ничто в мире так хорошо не будит человека, как весть о сбежавших змеях.

Словно электрический разряд большой мощности вышиб кровать из-под Витьки. Словно вихрь штормовой силы швырнул одеяло к потолку…

– Как?! – вопил Витька, скользя по морщинистому стволу яблони вниз: вверх путь был отрезан – там, среди недозревших яблок, мерцали мои розовые пятки.

– Сколько их было? – раскачиваясь на самой верхней и достаточно хрупкой ветке, спросил я у Витьки.

– Штук пять… кажется, – не отрывая глаз от земли, чтоб нечаянно не наступить босой ногой на рептилию, ответил Витька.

Ему кажется! Убью библиотекаря, чтоб не казалось! У меня с детства отвращение к рептилиям, как у некоторых, к примеру, к паукам! Ну и что из того, что ужи неядовитые!

Между тем на улице за забором стали останавливаться прохожие. Конечно, почему бы не полюбопытствовать, отчего это висит на дереве, рискуя сломать себе шею, человек в одних трусах?

Тем временем дядя Витя, прорычав боевой клич, который все по ошибке приняли почему-то за паровозный гудок, поднял лопату и сделал несколько фехтовальных выпадов. Он целил в рептилию кончиком «шпаги». И где-то с пятой попытки древко сельскохозяйственного инструмента припечатало хвост незадачливого ужа к грядке. Теперь дядя Витя с лопатой образовывал очень тупой угол, что лишало его устойчивости, но гарантировало некоторую безопасность.

– Ух, – сказал дядя Витя, потихоньку приходя в себя, и нервически хохотнул: – Хе-хе!

Из дома выбежали папа с оторванным подоконником, Сашка с сахарницей, в которой лежали деньги, и наткнулись на приплясывающего Витьку.

– Где, – спросил папа, – ползло?

– Штук шесть, – пролепетал невпопад Витька. – Кажется.

– Паша, – заметив соседа, воспрянул духом дядя Витя, – скорее, я його трымаю!

Тем временем желтокожий уж осознал, что ему наступили на хвост не из любопытства, и принялся метаться. Дядя Витя нехорошо побледнел. Еще бы! Когда шипящая пасть обиженной рептилии проносится в сантиметре от твоих ног…

– Витюша! – вскричал мой папа, наблюдая за дуэлью на соседском огороде с горячностью нервного спартаковского болельщика. – Поймали? Держите! Это же редкий, неизвестный науке экземпляр! Витька, энциклопедию на «зэ»! – приказал он и, вскинув подоконник на плечо, прямо по помидорным, уже достаточно затоптанным, грядкам бросился к штакетнику, намереваясь кратчайшим путем прийти на помощь дяде Вите.

А штакетник-то со вчерашней ночи был оторванный, и никто его гвоздями не прибивал. Представляете, как все рухнуло, когда папа с подоконником полез через него? Папу придавило, а Сашка не испугалась и храбро, прямо по забору, прижимая сахарницу к животу, подошла к папе. За инструкциями. У Сашки, наверно, в критических случаях мозги отключаются! Чуть отца не задавила! А у самой лицо такое вежливое…

Но тут ветер подул, и ветка, на которой я сидел, затрещала… У меня от этого треска внутри похолодело. Я бы слез, конечно, если бы не противно было наступить босой ногой на рептилию. Лучше, думаю, умереть в падении. Как птица. У меня даже слезы выступили на глазах от такой жизненной несправедливости…

Гляжу, прижатый к земле лопатой уж догадался, что покусать дядю Витю не получится: длины не хватает, если по гипотенузе рваться, по земле то есть. А если по катету, по черенку лопаты?.. Катет тупого треугольника всегда короче гипотенузы – вспомнил уж и пополз по черенку, торжествующе шипя и неумолимо приближаясь к незащищенным пальцам боцмана. Такой поворот событий вызвал у дяди Вити взрыв нервного хохота. И когда до пальцев оставались считаные сантиметры, он, как мужественный