Я сказал:

— Это здесь?

— Это здесь, — ответила она.

Я вышел из машины.

— Хочешь, чтобы мы тебя подождали?

Я ничего не ответил. Я оставил дверцу открытой (не хотел хлопать, чтобы не встревожить людей в доме) и мягко побежал по дороге, пока не оказался в круге света перед домом. Мягкий оранжевый свет струился из-за оконных занавесок. Я поднялся на крыльцо. Стеклянная «музыка ветра» звякнула над головой. Она прозвучала так, словно разбилось стекло. Я положил руку на ручку двери. Я слушал. Внутри работал телевизор. Футбол в прямом эфире; можно было расслышать, как ширится звук на заднем плане.

Я повернул ручку и вошел.

Маленький мальчик с сонными глазами обернулся от телевизора, стоявшего прямо передо мной. Я в несколько шагов преодолел комнату, схватил его на руки. Я разрыдался, я мог слышать его запах, чувствовать его. Я сказал:

— Просто побудь так. Просто одну секунду.

Я сжал его. Я думал, досчитаю до десяти, и, если к тому времени он не исчезнет, значит, это реально. Он реален, и я здесь.

Я сказал:

— Саймон, я не могу быть вдали от тебя.

Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, о чем я говорю. Он отклонил голову, чтобы видеть мое лицо, посмотрел в один глаз, потом в другой.

— Тебе не нужно этого делать, папа.

— Нужно.

— Нет, не нужно.

— Нет?

— Ты в любом случае будешь здесь.

Я сказал:

— Но я хочу быть здесь сейчас.

Одну секунду он смотрел на меня.

— Папа, я в порядке.

Я сказал:

— Ты такой храбрый. Как ты можешь быть таким храбрым? Ты совсем один.

Он покачал головой:

— Я никогда не был один.

Я поцеловал его макушку. Его светлые волосы были густыми, здоровыми и чистыми.

— Ты дождешься меня?

— Да.

— Ты не будешь грустить?

— Нет.

— Обещаешь?

— Да. — Он дотронулся маленькими пальцами до моего лица. — Не будь таким грустным, папа. — Он вытер слезы с моих глаз. — Не грусти, — сказал он.

Я вернулся на работу. Я наложил грим, вошел в студию, проинтервьюировал своих гостей, а потом пошел обратно в гримерку. Пришла Джессика, сказала, как хорошо я работал. Потом я стер грим, взял свои заметки — инструкции для шоу на следующий день и ушел домой.

Люди были со мной ласковы. Девушка-гримерша перестала спрашивать, гей Том Круз или нет, звукооператор обошелся без обычных шуточек о том, сколько денег должны получать люди в кадре. Так что я делал свою работу. Я никогда не выходил за рамки сценария, несмотря ни на что, не выходил за рамки десяти аккуратно отпечатанных типовых вопросов, которые Джессика вручала мне каждое утро. Женщина, которая делала мосты из спагетти, израильский политик с микрофоном на плече, телевизионный актер, который только что выпустил свой первый полнометражный фильм, — все это не имело значения. Я задавал свои десять вопросов, а потом говорил «до свидания».

Сначала я думал, что возвращение на телевидение, риск что-то сделать плохо или плохо выглядеть могут отвлечь мое внимание от раны, могут заставить думать о чем-то еще — хотя бы некоторое время. Но это было не так. Это совсем не сработало.

Что сработало, и я некоторое время этого не осознавал, так это тот эпизод, который произошел однажды ночью, когда я вышел прогуляться. Было за полночь, ясная погода, звезды на небе видны очень отчетливо; можно было почувствовать, как холод щиплет в легких. Я шагал вдоль порта Давен — индустриальный участок, без деревьев, такое соседство, от которого сердце сжимает стальной рукой. На южной стороне, неподалеку от пустыря, леса, и я заметил, что в глубине участка была крошечная бытовка и в ней горел свет. Не знаю почему, но я перепрыгнул через цепь ограды и двинулся через парковку к бытовке. Доберман-пинчер, большой, лоснящийся, беззвучно появился передо мной. Ни рычания, ничего. Он просто стоял там, с этими черными глазами-пуговицами, с этими обрезанными ушами, прижатыми к голове, глядя на меня; животное, способное перегрызть глотку, даже не оскалившись. Я начал отходить. Я не сводил с него глаз, один шаг, второй, обратно через парковку, пока спина не уперлась в ограду. Тогда он подошел ближе, достаточно близко, чтобы меня коснуться; все еще без звука. Я не повернулся, я знал, что, если попытаюсь влезть на ограду, он нападет. Так что я стоял там, где стоял, не глядя на него, не двигаясь.

Дверь бытовки осветилась, оттуда неторопливо вышел косматый парень. Не стал кричать, не побежал. Просто подошел ближе, пока не оказался рядом с собакой.

— Могу ли я вам помочь? — спросил он.

— Я ищу своего сына.

— Выйдите на свет.

Я сделал, как он просил. Тогда он сказал:

— Вы — тот парень, который пошел в бар.

— Это так.

— Ну что ж, его здесь нет.

Я сказал:

— Можете открыть для меня ворота?

— Не могу.

— Почему нет?

— Они запираются снаружи.

Я сказал:

— Тогда мне придется перелезть через ограду.

Он ответил:

— Вы ведь так сюда и попали.

— С собакой не будет проблем?

— Нет, с ним все в порядке. Не беспокойтесь о нем. — Это прозвучало как их общая дружеская шутка.

Я перелез через ограду, мои руки тряслись, цепи звенели. Парень даже не попытался помочь. Я спрыгнул вниз, потер руки; они горели.

— Хорошо, — сказал я, — большое спасибо.

— Не заняло много времени, точно? — спросил он. — Вы поворачиваетесь спиной — бах, и оно исчезает.

И, только вернувшись на промерзшую улицу, я осознал, что несколько минут, с того мгновения, как впервые появилась собака, пока она смотрела на меня так, словно готова броситься, я думал о чем-то другом, кроме Саймона.

— Ты еще здесь? — прошептал я, от моего дыхания шел пар. Да, он был здесь.

— Неужели ты думал, что я уйду?

Босс позвал меня в кабинет, спросить, как идут дела. Я сказал: хорошо. Не вышел ли я на работу слишком скоро? Нет, не слишком скоро. Виделся ли я с кем-нибудь, получил ли какую-то помощь? Я сказал: нет, я не нуждаюсь в помощи, я нуждаюсь в том, чтобы вернулся мой сын. Он произнес довольно возвышенную речь; он прямо подразумевал это, я полагаю, но сейчас было не время цитировать Генриха V.

Позже в тот же вечер я остановился у стола Джессики Зиппин. Я искал капиллярную ручку, у нее их всегда была целая куча. Джессики не было, она, может быть, ушла в редакторскую, но она оставила на столе рейтинги за неделю. У нас шло дневное шоу о текущих событиях, довольно легковесное, очень популярное у геев и официанток. Отчего запросто можно было получить столик в любом ресторане города.