Крипе прошел вдоль одного из проходов к загону и ударил одну из коров в лоб. Он заговорил громче, и животные беспокойно зашевелились.

— Вот твое будущее, если духу у тебя хватит. Их выращивают в бетонных боксах под ультрафиолетовым светом, кормят их пилюлями их же смерти. Это городские коровы, искусственна выращенные, без секретов, и у них есть для нас подарок, который стоит гораздо больше, чем мясо или шкура. И они любят этим нас одаривать. За просто так.

— Что за подарок?

— Опыт, как совершить убийство. Вышибить им мозги и забрать самое ценное. Это сокрушает стены, которые ты возводишь вокруг себя, стены, которые другие люди возводят вокруг тебя, чтобы помешать тебе творить то, что ты хочешь. Сечешь? То, что бы ты делал, если бы ничто не могло тебя остановить. Убийство — это акт самореализации, оно показывает человеку его истинную власть. И когда, чувак, ты это поймешь, та ничтожность, которой нас пытаются опутать, слезет, как говенная шкура. Крипе распростер руки, словно был распят на кресте.

— Убийство дает тебе свободу делать то, что ты должен.

За стеной цеха заревел гудок.

— Иди на свое место, парень. Иди туда, где коровы — это только мясо. Но помни о том, что происходит здесь, помни о тайнах, которых здесь не может не быть. И, может быть, скоро, в один прекрасный день, посмотрим, что это даст тебе, если ты немного поубиваешь.

У мясорубки Стивен таскал мясо и думал, как побыстрее попасть в будущее. Крипе — наглухо ебнутый на всю голову, это ясно как день, но может ли быть так, как он говорит? Можно ли сделать что-то, что сделает тебя не таким, как сейчас? Если все так элементарно, как же просто будет справиться со Зверюгой?

У него немного кружилась голова, его стала раздражать кровавая дымка из мясорубки. Люси, которая считает, что несчастье связано с тем, что содержится в твоем организме, Крипе, утверждающий, что можно мгновенно подчинить себе жизнь, если убьешь кого-нибудь… Как интересно. Стивен раньше не думал, что можно своими силами привнести в бытие счастье. Ему всегда казалось, что это вопрос везения, чего-то, что он не может контролировать, приходящее из внешнего мира. Ко всем другим людям.

Он ходил с места на место, в вечерней бойне ему было неуютно. Кто-то за ним наблюдал, он это чувствовал. Но он трудился в стороне от других рабочих, а Крипе после обеда не выходил из убойного цеха. Он посмотрел через плечо. В темноте за вентиляционной решеткой мигнули и погасли два мягко мерцающих глаза. Он спрыгнул с табурета, но было слишком поздно, пространство за решеткой опустело. Он прижался к ней лицом и где-то вдалеке туннеля услышал удаляющийся звук вяло покачивающихся вздутых животов.

В тот вечер ужин был ничего — какие-то мясные консервы. Зверюга ела молча, но пристально разглядывала его. После первого же куска Стивен понял, что она пересолила мясо. Он заставил себя невозмутимо жевать.

— Тебе нравится на работе?

— Нет.

— Девчонкой я работала на гусиной ферме. Тоже, блин, работка. Их засовывали вверх ногами в жестяные конусы с дырками внизу. И в сараях были сплошные ряды гусиных голов, свисающих из конусов. Нам надо было бежать с ножом вдоль линии отрезать их, и все было в кровище. Мы были вечно мокрые насквозь. И головы, срезанные вместе с шеей, были похожи на члены, когда они валялись на земле, все в кровище.

У Стивена в желудке что-то дернулось. Слова на него никак не подействовали — он переслушал все ее рассказы, когда ему еще восьми не было, о том, куда она, бывало, засовывала себе эти шеи, — но каждый кусок был солонее предыдущего, и внутренности собрались в ближайшем времени опорожниться. Он заставил себя проглотить еще немного, назло ей. В коридоре Пес тащил свое тело посрать. Стивен сделал выпад в сторону Зверюги.

— Не напрягайся. Я это уже слышал.

— Ладно, извиняюсь. Прошу, блядь, прощения. Матерям ведь полагается разговаривать со своими детьми, Стивен. Не знаешь разве? Только так тебя можно чему-то научить.

Он расхохотался ей в лицо.

— И чему ты меня хоть раз научила?

Игра в мамочку отвалилась от Зверюги, как кожа от змеи. Она перегнулась через стол, ухватилась за его края, суставы пальцев у нее побелели.

— Мудила ты неблагодарный. На всем, что принадлежит тебе, есть моя отметина.

В желудке снова начались спазмы. Стивен привстал навстречу ей, но он был еще не готов дать себе волю. Собственная ненависть парализовала его, и на секунду он замер, чтобы перевести дыхание.

А когда он был меньше и она представляла собой огромную тушу в голубом платье из набивной материи, которую он безрезультатно пытался ударить, высоко задирая колени, слабый в своей детской ярости, выхода из положения не было, и всегда кончалось тем, что он с визгом убегал и невидящими от слез глазами искал кукурузные поля, в которых все киношные детишки спасаются от взрослого мира. Теперь он вернулся.

— И что я из себя представляю, ненормальная ты сука? Непонятно что, что ты так основательно заебала, что никогда не сможет измениться и жить среди других? Господи, все, на что я способен — это пройтись по улице.

И он, изможденный, стал блевать на стол, уцепившись за него руками. Зверюга тихо засмеялась, тяжелыми шагами пересекла кухню и встала над Псом, который сидел на своем сральнике.

— Ну, тогда время не прошло даром.

Она подняла юбку и помочилась на захныкавшее животное.

В мягком монохромном свете телевизора шкура Пса выглядела темной и промасленной. Волоски собрались неровными волнами, когда Стивен провел по шерсти полотенцем взад-вперед, открывая трогательную узкую полоску белой кожи и кучки блох то там, то сям. Жестокая вонь Зверюгиной мочи горела в мертвом воздухе, сносила укрепления в мокрых спорах, черневших по углам, и собиралась навсегда поселиться в комнате. Пес ворчал от удовольствия, что ему уделили внимание, но в его глазах светился тот печальный огонек жертвы предательства, что появлялся после каждой жестокой выходки Зверюги, от которой Стивен не смог его защитить.

Раньше он уже бывал на пятом этаже. Долгие годы, пока он рос, это было частью пути, ведущему к временному избавлению от безумных бочек, которые катила на него мамаша. По ступенькам, которые вечно не освещались и скрипели так, что ноги мальчика начинали трястись от страха, мимо лестничной площадки, где изоляция была такой надежной, что тени должны были, просто обязаны скрывать что-то омерзительное и зубастое, что жаждет детской кровушки, к лестнице в конце, по которой взбираешься к квадрату разбитого стекла, потом на крышу, задыхаясь, выходишь на дневной свет, глотаешь пыльный воздух города, казавшегося черным, — чтобы затем вдохнуть всей грудью и нырнуть вверх, прочь, в мир, где нет ни чудовищ, ни матери.

Сразу за пределами кольца отчуждения сверкали огни и разбрасывали по миру краски. И краски тогда имели большое значение — каждая неоновая тень тянула его к себе, обещая новый способ жить, каждый сияющий изгиб стеклянной лампы был целым миром, который сомкнётся вокруг тебя, если заблаговременно к нему устремишься, и пронесет тебя через теплые фиолетовые ночи туда, где играет музыка и смеются люди.