В напряженном голосе молодой женщины звучало ожесточение, и собеседница понимала ее. Вспомнив, что она сама ощутила, узнав, что сок старого султана вызвал новую жизнь в таинственной глубине ее тела, то невообразимое отвращение, которое даже грядущее торжество не могло полностью погасить, она догадалась о неистовой потребности Марианны вырвать из своего чрева плод, зачатый при таких невероятных обстоятельствах, что он представлялся ей чем-то чудовищным, вроде прожорливого краба, питающегося не только ее жизненной силой, но и надеждами на счастье. Как и недавно, она сжала руку молодой женщины, но сохранила молчание, которое усилило страх Марианны.

— Сударыня, — едва выдохнула она, — я внушаю вам ужас, не так ли?

— Ужас? Мое бедное дитя! Вы сами не знаете, что говорите. Правдой является то, что я боюсь за вас. В пылу любви и желания отыскать ее вы хотите пуститься в опасное предприятие, всей трудности которого себе не представляете. У нас аборты особенно не практикуются, потому что страна постоянно нуждается в людях. Только… — простите меня, но я должна сказать вам все — проститутки прибегают к этому, и да хранит вас Бог от условий, в которых это происходит. Почему бы вам не заставить себя согласиться с моим предложением? Если с вами случится несчастье, я не прощу себе этого. И затем, признайтесь, глупо рисковать жизнью и потерять возможность встретить того, кого вы так любите. Разве вы этого хотите?

— Нет, конечно! Я хочу жить, но если Бог позволит мне когда-нибудь вновь увидеть его, он оттолкнет меня с отвращением, как он уже, кстати, сделал, ибо не хотел верить ни единому слову из тех, что я пыталась ему сказать. Так что я лучше сто раз рискну жизнью, чем снова встречу его презрение! Мне кажется, что, освободившись, я обрету своего рода чистоту, как при выздоровлении после тяжелой болезни. Недопустимо, чтобы где-нибудь в мире существовал этот ребенок! Надо, чтобы он остался бесформенной и безликой массой, и, когда его извлекут из меня, я почувствую себя заново рожденной…

— Если вы останетесь в живых. Ну, хорошо, — вздохнула султанша, — раз вы до того решительны, остается только один выход…

— Тот, что я просила?

— Да, здесь есть одна особа, способная осуществить это… лечение с гарантией пятьдесят из ста, что не убьет вас!

— Такая гарантия меня устраивает. Пятьдесят из ста — это много.

— Нет, это слишком мало, но другого выхода нет.

Слушайте же: на другой стороне Золотого Рога, в квартале Кассим-паши, между старой синагогой и Соловьиным ручьем живет одна женщина, еврейка по имени Ревекка. Она дочь опытного врача. Иуды бен Натана, и она отправляет ремесло акушерки, как говорят, очень ловко. Портовые девицы и те, что бродят вокруг Арсенала, не имеют к ней доступа, но я знаю, что за кошелек с золотом или под угрозой она оказывает услугу распутной супруге какого — нибудь высшего чиновника, спасая ее от неминуемой смерти. Богатые европейки из Перы или знатные гречанки с Фанара также пользуются ее услугами, но каждая хранит тайну, и Ревекка хорошо знает, что молчание — лучшая гарантия ее богатства.

Чтобы она занялась вами, к ней надо идти с полным кошельком и открытой душой…

В душе Марианны снова затлела надежда.

— Золото, — неуверенно протянула она. — И много она просит? После кражи моих драгоценностей на корабле Язона Бофора…

— Пусть это вас не волнует. Если я посылаю вас к Ревекке, все ложится на меня. Завтра, когда наступит ночь, я пришлю к вам одну из моих женщин. Она проводит вас к еврейке, которая днем получит золото и строгий приказ. Она же останется с вами до тех пор, пока будет необходимость, а потом отвезет вас на галере в принадлежащий мне дом возле кладбища Эйуб, где вы сможете отдохнуть несколько дней. Для вашего посла — вы будете сопровождать меня в небольшой поездке в мой дворец в Скутари, куда я действительно отправляюсь послезавтра.

По мере того как она говорила, душа Марианны освобождалась от страха, заменявшегося глубоким волнением. Когда слегка пришептывающий голос умолк, у нее глаза были полны слез. Опустившись на колени, она поднесла к губам руку султанши.

— Сударыня, — прошептала она, — как выразить вашему величеству…

— Ах, да не говорите ничего! И не благодарите так, вы смущаете меня, ибо помощь, которую я вам оказываю, такой пустяк… и я так давно не занималась любовными историями. Вы не можете себе представить, какое удовольствие это мне доставляет! Теперь пойдем…

Она встала и закуталась в прозрачную вуаль, словно отгораживаясь от своих недавних откровений.

— Становится прохладно, — добавила она, — и к тому же, должно быть, ужасно поздно, и ваш господин де Латур-Мобур, наверное, исходит беспокойством! Бог знает, что может подумать этот бретонец! Что я зашила вас в мешок и бросила в Босфор с камнем на шее. Или же лорду Кэннингу удалось похитить вас…

Она смеялась, почувствовав, может быть, облегчение, разрешив трудный вопрос или получив возможность освободиться от так долго накапливавшейся горечи. Она щебетала, как пансионерка, вырвавшаяся из-под охраны, заботливо оправляя свой наряд.

Марианна встала и последовала за ней. Они быстро вернулись к киоску, где по-прежнему дежурила мрачная цепь евнухов. И Марианна, услышав, как ее хозяйка дает распоряжение относительно ее возвращения в посольство с двойным эскортом из-за позднего часа, внезапно опомнилась: она провела в этом дворце почти половину ночи, не завершив миссию, которую поручил ей Наполеон! С приветливостью, возможно, только показной, султанша вынудила ее говорить о себе, превратив этот визит, в принципе дипломатический, в дружескую беседу, в которой пожеланиям императора действительно не было места, а Марианна, просто как женщина, почувствовала бесконечную признательность к ней, совсем забыв о важности ее миссии.

Поэтому, когда в ожидании прибытия носилок Нахшидиль повела ее в салон, чтобы предложить последнюю чашку кофе, своеобразный «посошок на дорогу», Марианна поспешила согласиться с новой порцией живительного напитка, рискуя не сомкнуть глаз ночью. Но ночь уже все равно шла к концу…

Без всякой торжественности, стараясь заглушить угрызения совести, которые она невольно испытывала, возвращая султаншу на, может быть, не особенно приятную для нее почву, она прошептала:

— Сударыня, великая доброта, с которой ваше величество занимались мной на протяжении всего вечера, заставила нас выпустить из виду главную причину моего прибытия к вам, и я со стыдом констатирую, что разговор шел в основном обо мне, тогда как в игре замешаны такие важные интересы. Могу ли я узнать, как относится ваше величество к переданному мной сообщению и будет ли обсуждаться этот вопрос с его величеством?

— Поговорить с ним об этом? Да, я смогу. Но, — добавила она, вздохнув, — боюсь, что он даже не услышит меня. Конечно, любовь моего сына ко мне сильна и неизменна, но мое влияние уже не то, что раньше, так же как, впрочем, и восхищение, которое он питал к вашему императору.

— Но почему? Неужели из-за развода?