* * *

Мой потолок не благоприятствует подсчетам. Его текстура создана путем протягивания мастерка плашмя по мокрой штукатурке, и он представляет собой мелковолнистую поверхность, как будто пришел кондитер и шпателем наложил ванильную глазурь. Для подсчетов предпочтительней некая симметрия, хотя уровень моей изощренности позволяет мне обходить большинство препятствий. Для меня теперь наименее интересны потолки из звукопоглощающих квадратных плиток с ровными рядами отверстий, которые уже практически высчитаны, и с моей стороны требуется лишь умножение. В каждой плитке шестьдесят четыре звукопоглощающих отверстия — умножаем на легко исчислимое количество плиток на потолке. Фу.

Но мой неправильный потолок — без плиток, без повторяющихся отверстий, без квадрантов — требует некого усилия мысли: его нужно расчленить, высчитать, представить в количественной форме. Подобно океану, он имеет неправильную поверхность, и, как и в случае с океаном, легко представить под колыханием волн целостную плоскость. Едва я представлю целостную плоскость, членить мой примерно квадратный потолок делается намного проще. Треугольники, прямоугольник и пересекающиеся параллелограммы накладываются на потолок, и в моем мозгу он превращается в гипсовую глазурь на именинном пироге.

Проблема с подсчетами заключается в том, что всё, любую плоскость, любой объект можно делить бесконечно, как расстояние, которое преодолевает Зенонова черепаха, стремясь к финишу. Стало быть, проблема — понять, когда остановиться. Если я разделил свой потолок на шестьдесят четыре сектора (иногда неправильных сектора, чтобы потрепать себе нервы), то раздумываю — не поделить ли его пополам еще раз, и еще раз, и еще раз. Но и это не всё. Сектора должны быть рассечены и в трехмерном пространстве, так что числа быстро становятся малоуправляемыми. Но есть у мозга интересное свойство — места для больших чисел в нём полно.

Само собой, на мою долю выпадало не мало ошалелых взглядов, когда я пытался объяснить эту мою маленькую привычку, допустим, человеку, сидящему рядом в автобусе. Я замечал, как люди начинали ёрзать или вставали и шли на другой конец салона, даже если там их новый сосед явно сам был на грани помешательства. Однако вам следует понимать, что моя привычка считать зародилась рано — не помню, то ли я был подростком, то ли несмышлёнышем лет двенадцати. Моя мать ехала по авеню Одинокой Звезды, а я сидел на заднем сиденье. На светофоре рядом с нами остановился бензовоз, и мой взгляд притянули его огромные скаты. Я заметил, что, несмотря на то что скаты круглые, у них есть четыре вершины — север, юг, запад и восток. Когда зажегся зеленый и грузовик тронулся, север, юг, запад и восток остались на месте — колеса в сущности крутились сквозь них. Это мне принесло неимоверное удовлетворение. Когда подъехал еще один грузовик, я снова смотрел, как вращаются его колеса, а квадранты их полюсов остаются фиксированными. Вскоре эта склонность переросла в привычку, а потом в навязчивость. Постепенно привычка распространилась не только на шины, но и на вазы, тарелки, газоны и гостиные — я членил всё и на всё набрасывал воображаемую координатную сетку.

Помню только один случай, когда эта привычка проявилась до моего вступления в отрочество. Мне было восемь, я сидел с родителями в темной гостиной и смотрел телевизор. Мой отец что-то пробормотал, обращаясь ко мне, и я замешкался с ответом. Быть может, нарочно. Я ответил равнодушно себе под нос: "А?" Ударом кулака отец запустил в воздух поднос со своим ужином и, повернувшись ко мне, стал выдергивать из брюк ремень. В моем мозгу его движение отпечаталось стоп-кадром, и я увидел, как похожая на трещину во льду ветвистая линия прочертила его с головы до ног. Тут же горизонтальная черта пересекла его туловище на уровне талии, потом проявились остальные линии, деля его на осьмушки, шестнадцатые и тридцать вторые доли и так далее. Не помню, что было дальше.

* * *

Моя привычка считать не оставила меня и в колледже, где мне открылись ее важность, цель и могущество. Классные задания казались пустяками, а неодолимо влекущая счетная работа казалась жизненно важной не только для моего благополучия, но и для блага всего мира. Я складывал вместе номера страниц в учебнике, делил их на общее количество страниц и с помощью собственным формул распределял их более подобающим образом. Страница 262 "Науки и окружающей среды" могла стать более естественно страницей 118, и я вырезал листы из переплета и переставлял их в соответствии со своими вычислениями. Приходилось и читать их в этом новом порядке, что затрудняло обучение, а когда я в список своих учебных обыкновений в итоге добавил новые правила и ограничения, учиться стало невозможно. Постепенно мои заскоки приметили разные профессора и смекалистые ассистенты и, в общем и целом, отправили "в медпункт". Обследование длилось несколько дней, после чего меня попросили из университета. Тогда я пошел в "Хьюлетт-Паккард" и устроился кодировщиком бизнес-коммуникаций.

Одно время, работая в "Хьюлетт-Паккарде", я пытался принимать лекарства, но от этого чувствовал себя неуютно. Препараты словно отнимали у меня подлинную цель каждого дня, то есть не давали высчитывать геометрические места точек и увязывать переменные. Я потихоньку перестал принимать пилюли и постепенно бросил работу кодировщика. Или она меня бросила. Когда мой мозг очистился от химии, я больше не мог позволить себе создавать коды, наперед зная, что их в конечном итоге постигнет участь декодирования. Но работа состояла именно в этом, и я не смог убедить начальство стать на мою точку зрения. В конце концов государство окружило меня бесплатными заботами, одной из которых оказалась Кларисса.

* * *

Кларисса, ученик мозгоправа, трижды тенькнула в мою дверь кока-кольной банкой. Так стучат те, у кого заняты руки. Дверь сама по себе открылась, и я припомнил, что не слышал, чтобы она защелкнулась, когда входил с пакетиком затычек для ушей. Кларисса, пытаясь не выронить сотовый, портфель, свитер (ненужный при сегодняшней погоде), наладонник, банку с газировкой и детский подарок в пакете (не захотела оставлять в машине), закрыла дверь и прошла в комнату, кожано скрипнув сумочкой. Мне понравился ее наряд: темно-синяя юбка, над ней — белая блузка с крепко накрахмаленным, слегка похожим на сердце передком. Он придавал ей вид медсестры от "Армани". (Да-да, я слежу за модой. Я отметил, насколько близок этот наряд к тому, который я сам предпочитаю. Легкие брюки из хлопка и белая парадная идеально отутюженная рубашка. Что не проблема, поскольку я люблю утюжить. Однажды я почти заутюжил подушку до идеально плоского состояния.)

— Привет, — сказала она, и я сказал:

— Привет.

— Ой, — сказала она, — извини, я опоздала.

Не опоздала, конечно. Просто предположила, что опоздала, ибо пробки были убийственные.

— Как у тебя прошла неделя, нормально? — спросила она.

Неделя у меня выдалась хорошая, хотя почему — об этом я ей конкретно рассказать не мог. А не то она бы подумала, что я помешан на женщинах. Я не рассказал ей про три контакта с Элизабет и как в аптеке пялился на Зэнди. Так что соврал и сказал... ну, не помню, что врал. Но помню точно момент, когда спросил ее, как дела, и она, прежде чем произнести ритуальное "хорошо", на секунду замешкалась. Не было ей хорошо, и я это понял. Понял, потому что мой мозг способен расщеплять мгновения не хуже, чем потолочную плитку. Я могу разделить мгновение на четвертинки, потом на осьмушки, потом далее, и способен проанализировать, вытекает ли один отрезок поведения из другого, что редко бывает, если человек расстроен или захвачен скрытым душевным течением.