Составление магического квадрата алфавитизирует мой мозг. "Алфавитизировать" — это мой личный слэнг, термин подразумевает "альфа-бета-зировать", то есть поднять мои альфа- и понизить бета-ритмы. Созерцание квадрата, разделенного на 256 меньших квадратов, пустых квадратов, квадратов жаждущих, уникальных чисел, чисел, которые дадут одинаковую сумму, если читать их по горизонтали, по вертикали и по диагонали, настраивает мой мозг. В кризисные моменты я создавал магические квадраты, состоявшие из шестнадцати, сорока девяти, даже шестидесяти четырех клеток, и всякий раз это приводило меня в порядок. Вот прошлогодний квадрат — взорвались две семидесятипятиваттные лампочки, а было воскресенье, и у меня не оказалось запасных.

Каждый ряд и каждая колонка в сумме равняется 260. Но это хилый квадрат — 8х8. Работа над квадратом 16х16 успокоила бы и самого раздерганного невротика. Бенджамин Франклин — который, насколько я знаю, раздерганным невротиком не являлся, был подлинным энтузиастом магического квадрата. Полагаю, он набрасывался на них, когда не был занят укрощением какой-нибудь парижской красавицы, какового отвлекающего фактора я лишен. Его самый знаменитый квадрат — гигантская обманка: диагонали в нем складываются правильно, только если их изогнуть в виде бумерангов. Вот это дарование, плюс он увернулся от молнии, ударившей в воздушного змея. Альбрехт Дюрер тоже баловался квадратами, что меня вполне устраивает.

На свинцовых ногах я доплелся до магазина "Товары для художника" и приобрел белый планшет три на три фута. Раз уж я собираюсь построить 256-клеточный квадрат, пусть он будет достаточно большим, чтобы не вписывать микроскопические цифры. После инцидента с "Кинко" я заключил себя в узкий коридор поведенческих возможностей — то есть действия, которые я мог совершить, и мысли, которые я мог думать, были чрезвычайно лимитированы. Так что приобретение прошло гладко. Я наложил на себя требование держать руки в карманах. Чтобы заплатить, мне пришлось затолкать все десять пальцев поглубже в брюки и выкидывать деньги на прилавок только гиперактивными большими. Я удостоился парочки нетерпеливых взглядов, а потом хорошо одетый бизнесмен сочувственно оказал небольшую помощь, выдернув несколько выглянувших их кармана бумажек и отдав их продавцу. Если, на ваш взгляд, это говорит о моей беспомощности, то, по-моему, вам следует знать — я впадаю в такое состояние не слишком часто и могу легко с ним справиться, просто не хочу.

Дома я разложил планшет на кухонном столе и с помощью маркера и треугольника быстро очертил квадрат. Провел еще линии, создав двести пятьдесят шесть пустых клеток. Потом уселся перед ними, как перед алтарем, и помедитировал о его божественности. Взгляд останавливается на первой колонке первого ряда — в моем сознании возникает число — 47 800. Я заношу его в квадрат. Сосредотачиваюсь на другой позиции. Позже записываю число туда: 30 831. Едва я написал 30 831, как почувствовал, что мои нервы успокаиваются. Что волне логично — интуитивное нахождение второго числа неизбежно влечет за собой остальные числа в сетке, числа, пока неизвестные мне, но уже существующие где-то у меня в мозгу. Я чувствую себя влюбленным, который знает, что где-то рядом есть его половинка, он ее пока просто не встретил.

Я внес еще несколько чисел, с паузами, чтобы квадрат полетал в темном пространстве моего мозга. Его линии были похожи на скелет, через который я мог видеть остаток не увязанной математической вселенной. Время от времени являлось число, и я записывал его в соответствующей клетке моей картонной версии. Составление квадрата давало мне ощущение сопричастности к миру, чувство, что рациональная вселенная дарит мне нечто мое и только мое, ибо, изволите ли видеть, существует больше возможных решений магического квадрата, чем прошло наносекунд со времени Большого Взрыва.

Квадрат не столько создается, сколько расшифровывается. Несколько часов спустя, когда я записал последнее число в последнюю клетку и все суммы в каждой колонке и в каждом ряду ровнялись 491 384, я отметил, что мой бордюрный коллапс изгладился. Я перестал давить на свой психический акселератор, и теперь мне захотелось с кем-нибудь поговорить. Может, с Филипой, может, с Брайеном (анаграмма от "нейраб", раб нервов, ха!), которого я теперь рассматривал как свою ближайшую связь с нормальностью. Как-никак, если Брайен изнывал по Филипе, он мог подняться на два лестничных пролета и поплакать, покаяться, соблазнить ее или что-нибудь ей купить.

Мое же спасение — составление квадрата — столь бессмысленно, к нему не прилагается никакая личность, которая могла бы оставить меня под дверью либо допустить к телу. Мое лечение — чисто симптоматическое, поэтому я прикнопил картон к стене над бабушкиным креслом в гостиной в надежде, что его созерцание отразит мой следующий приступ паники, как две таблетки аспирина отражают головную боль.

* * *

Кларисса вломилась в дверь, прижимая к груди стопку книг и папок, — будто прорываясь в зону защиты. Однако футбол тут ни при чем: она просто успевала на нашу вторничную беседу. Она принесла мне кое-что — видимо, пожертвования от благотворительной организации, которой нравится помогать недоумкам. Коробка карандашей — это может пригодиться, — несколько банок консервированного супа и обычный футбольный мяч. Эти подношения только добавили мне сомнений: что же представляют собой мои отношения с Клариссой на самом деле? Настоящий мозгоправ не стал бы дарить мне подарки, а настоящий социальный работник не стал бы править мои мозги. Кларисса же делала и то, и другое. Хотя, может быть, она вовсе и не проводит терапии, а просто задает мне вопросы из сочувствия, что было бы весьма непрофессионально.

— Как... э... — Кларисса замолкла на середине фразы, чтобы перегруппироваться. Она положила свои вещи. — Как ты поживал? — наконец спросила она. Ее стандартный дебют.

О тех единственных двух вещах, которые со мной приключались с прошлой пятницы, я не мог ей рассказывать. Понимаете, если бы я рассказал ей о своих отношениях с Элизабет и шашнях с Филипой, в ее глазах я выглядел бы двурушником. Поход же в "Кинко" я ей описывать не хотел, потому что зачем позориться. Но пока я раздумывал, что бы ей рассказать, меня не отпускала смежная мысль: Кларисса рассеянна. Женщина, способная тараторить нон-стопом, теперь она останавливалась и запиналась. Мне оставалось только смотреть и удивляться.

— Обожемой, — сказала она. — Ты это сам сделал?

Она взяла какой-то корявый керамический объектик с претензией на юмор с моего так называемого кофейного столика, и я ответил:

— Да, — хотя там был фабричный штамп на донце, и она знала, что я лгу, но я любил наблюдать, как она ко мне подстраивается. Тут она остановилась, вскинула ко лбу ладонь тыльной стороной, пробормотала несколько "э" и принялась за тему своего дядюшки, который коллекционировал керамику, и я понял, что Кларисса забыла, что это ей полагается задавать вопросы, а говорить положено мне. Но вот еще что я заметил. Пока она плела про своего дядю, что-то на улице приковало ее внимание. Голова ее повернулась, слова замедлились и растянулись, а глаза следили за кем-то или чем-то, что двигалось со скоростью пешехода. Вся сценка продлилась считанные секунды и завершилась тем, что она повернулась ко мне и сказала: