Их было четверо там. Их было четверо здесь.

Созидательное начало радовалось земному и грешному. Четыре женщины росли в коммунальной среде послевоенной Москвы, словно в гнезде, как подброшенные птенцы. Ни одна из них не считала среду обитания достойной и долгой.

Другое начало, четверо мужчин, не зная о существовании друг друга, несли свое разрушение через времена и судьбы, пока здесь, успокоившись и пообщавшись, размеренно и неторопливо, уже разглядели суетность и того, что покинули, и того, что желали ненадолго оставшиеся под луной издерганные жизнью женщины… странным стечением обстоятельств связавшие два мира. Звали их Надежда, Настасья, Елена, Карина.

…Извилистая речка Золотой Рожок еще отражала в свободных водах частые электрички Курского направления.

Звук колес так и не стал привычным для обитателей сохранившихся с довоенных времен бараков.

Общая кухня, общий коридор, туалет на улице. Здесь росла Надежда. Маленькая принцесса с большими планами. Главный из которых — не повторить судьбу матери.

Странная была мать у Надежды. Разговаривала вычурно. И казалась она Наде чужой. Спросит, бывало, Надя о ерунде какой-нибудь, в ответ получит целую проповедь: «Вот ты, Наденька, говоришь, что все знаешь, все понимаешь, только сказать тебе об этом затруднительно. Но в том-то и талант человеческий заключен, что талантливый человек и слово найдет, если он писатель, и открытие сделает, если он ученый. Всё в этом мире уже есть. С самого начала всё есть, смотри и думай: и летать человек начинает, глядя на стрекозу, и плавает, обучаясь у рыбы, и металлы делает, если в земле с умом покопается, и новые миры откроет, если фантазии хватит, когда за отдыхом, глядя на звезды, прислушается к своему сердцу и поверит тому предчувствию».

Надя слушала свою мать как сказочницу, наблюдая с ехидством, как та штопала ночами чулки и перелицовывала для дочери бабушкино пальто…

Напротив бараков возвышались фасады кирпичных складов с чугунными решетками, глубокими подвалами и длинными коридорами. В этих-то коридорах и размещались многочисленные семьи, образуя сплоченное коммунальное братство с комендантом, дежурствами и дисциплиной. Братство объединило поколения, сословия, и национальности. В еврейской семье росла Настя, в польской — Лена. Дружили эти девчонки крепко и назойливо, внося такую суету в коридорный распорядок, что соседям хотелось разлучить их. Хоть ненадолго. Как бы не так! Воспринималось посягательство на их дружбу как несправедливое наказание, и были слезы, вопли и неприкрытый детский шантаж, который никак не хотел понимать отец Насти. Этот простодушный еврей носил фамилию, блуждающую из анекдота в анекдот, — Рабинович.

Поражала в Рабиновиче незыблемая преданность своей вере, традициям и устоям.

— Мы подарили человечеству ваш «Ветхий Завет». Или вам мало? — Рабинович перечислял вновь и вновь заповеди Моисеевых скрижалей, сетовал на бестолковость людей, не понимающих предназначение евреев, а потому не умеющих их правильно ценить.

Николай, не скрывая ухмылки, отсылал Рабиновича к «Новому Завету», к другим заповедям. Пытался доказать изменяемость морали в сторону гуманности и терпения:

— Смотри, дорогой, как меняются Законы. Было «око за око», стало «ударили по щеке, подставь другую». Разве не умнее стало? Только так и можно остановиться и в гневе, и в неправедности.

Рабинович хихикал, поглаживал волосы то Настеньке, то Леночке, уводил Николая за руку из коридора в комнату, вздыхая и сочувствуя слепоте соседа. Николая трогала эта снисходительность.

…Рабинович, Рабинович — и имя ему, и фамилия, и звание. Любил, видно, Рабинович свое звание. Потому и брал на себя как должное все, что этому званию соответствовало: тщательно проверял квитанции; отчитывал, ворча, почтальона; незлобно упрекая, выключал за каждым вторым забытую лампочку. Еще он любил детей. Искренне и самоотверженно. Дети же, далекие возрастом от лукавства и лицемерия, чуяли эту любовь, считая своего Рабиновича и Дедом Морозом, и сказочником, и защитником.

— Николай, — позвал соседа Рабинович, — ты Леночку гулять не пускай. Отит у нее. Второй день за ушко держится. Слышал, она у тебя уже до ста считает. А ведь ей всего шесть.

Рабинович потоптался, потоптался да и включил репродуктор. Тот, что в коридоре. Репродуктор восторженно вещал. Вещал о первой в СССР денежно-вещевой лотерее.

Соседи суетились, выглядывая из комнат, запоминая названия выигрышей. Особенно радовала возможность выиграть автомобиль. Да и холодильник с телевизором не помешают.

— Что, Ленок, хнычешь? Ушко болит? Ничего, вот выиграешь в лотерею швейную машинку и будешь куклам платья шить, — Рабинович прижал ребенка, но та вывернулась и недовольно заметила:

— Ерунда какая.

— Почему ерунда?

— Сказали же: «Сорок процентов вырученных средств пойдут на выигрыши». А кому остальные шестьдесят? Ведь если от ста отнять эти сорок, то будет шестьдесят. Я правильно посчитала?

— Николай, Николай, — Рабинович засеменил к соседу.

Но Николай уже расслышал слова дочери и самодовольно жмурил свои слепые глаза. Рабинович притворно запричитал:

— И ведь это не мой вопрос, это — ее вопрос. Ой-ой-ой, и почему это не мой вопрос? Кто из нас старше и кто из нас еврей? — продолжая причитать, уселся в коридоре на табурет, привлек к себе девочек и усадил их себе на колени.

— Скажи-ка, Лена: ты идешь по улице с Настей и видишь на земле две монеты. И что ты сделаешь?

— Одну себе, другую Насте.

— Нет, Ленок, ты нашла обе, обе себе и оставь. Закон жизни. И еще запомни, девочка: столько не заработаешь, сколько сэкономишь.

Бесхитростный ответ Лены вернул Рабиновича в хорошее настроение.

— Слышь, Николай, таки я про дом напротив. Скоро достроят? Достроили? Ой-ой-ой… Уже заселили! Нуда, не евреям же жить в этих хоромах…

Серый дом из силикатного кирпича казался обитателям бараков и складов недосягаемой сказкой. Там жили в отдельных квартирах. Там мылись в ванной. Там жила Карина.

Имя-то какое: Карина. Непростой надо быть девочкой, чтобы носить такое имя, ой непростой. И старалась Карина соответствовать имени своему изо всех сил. Росла Карина умной и красивой, нравилась мальчикам, нравилась соседям, нравилась учителям. Только девчонки в классе почему-то не понимали, что Карина особенная и дружить с Кариной надо по-особенному. Оттого и скучала на переменах Карина в одиночестве, пока однажды не подошла к ней эта занудливая долговязая худышка со второй парты.

— У тебя глаза необыкновенные. Приходи ко мне после уроков. С Настей познакомлю. У них в комнате пианино стоит, — Лена смотрела на одноклассницу почти с восхищением. Ну что за глаза! Не желтые, не зеленые, на камень какой-то похожи…

Так незаметно свела этих девчонок школа, улица да и сама жизнь. Потихоньку-полегоньку завязала узелком нужда и смекалистость настырную тягу этих четверых друг к другу, спасающую на первых порах от скуки. И перешла эта тяга в дружбу, редко присущую взрослым женщинам.