Было слышно, что еще стреляют пушки, но разобрать, кто и в кого, было сложно. Дав команду сместиться вправо, Соколов отсчитывал метры. Еще пять метров, еще немного. Хватит! Поворот. И снова команда «вперед», снова «короткая». Он после первого выстрела уже приблизительно наметил себе цель – первый бронетранспортер. Значит, башню по курсу, высота примерно та же. Снова снаряд в казенник и лицом к панораме… кашель душит, но Соколов не отрывается от перископа. «Выстрел» – и снова гильза полетела на пол, и снова вентилятор с натугой стал пытаться вытянуть из башни пороховые газы. Попадание! – борт машины вздулся огненным бугром.

Бурун, не дожидаясь команды, рванул танк назад. «Я виноват, – подумал со злостью Соколов. – Механик, если команды не было, действует после выстрела по своему усмотрению, а я забыл, что должен был дать ему команду. Теперь влево… назад, к первой позиции. Только теперь нас будут ждать: склон невысок, всего метра три, и они поднимут стволы пушек и будут нас караулить. Но они пока не знают, сколько нас. И бить надо по головным, по головным, запирать их и не давать отбуксировать подбитую технику в сторону и подбивать новые».

Грохот стоял такой, что закладывало уши. Было непривычно не видеть всего поля боя, не чувствовать, что ты командуешь взводом. Сейчас каждый танк сражался так, как будто он был один на всем белом свете. Соколов уже машинально нажимал сапогами на плечи механика, Бурун мгновенно реагировал, разворачивая машину, двигаясь то вперед, то назад. Выстрел за выстрелом грохотали в башне, оглушали, отдавались звоном в голове, в маленьком объеме железного пространства было уже нечем дышать. От пороховых газов слезились глаза, но молодой лейтенант упорно наводил оружие и стрелял, стрелял. Он бил болванками в борта танков, бил по каткам гусениц, он расстреливал поднимавшуюся для атаки вдоль дороги пехоту осколочными снарядами. Он слышал треск пулемета своего танка и скрежет гусениц по камням на склоне.

Сколько уже идет бой? На дороге все горело, но там еще шевелились и двигались бронированные немецкие машины. Башни вражеских танков задирали пушки и били по склонам, где на высоте метров трех над дорогой то и дело появлялись советские быстроходные танки, расстреливающие колонну. И в голове Алексея все чаще начинала болезненно и панически пульсировать мысль: а что делать, если кончатся снаряды и патроны? Если они кончатся, а немцы будут все так же упорно пробиваться сквозь огонь по шоссе? Он отгонял эти мысли, выхватывая из укладки снаряд за снарядом, видя, как все меньше там остается бронебойных.

А потом неожиданно Соколов увидел, что танк на противоположном склоне замер.

– Назад, Луговой, назад, – закричал лейтенант что есть силы, даже не думая, что командир отделения его не слышит.

Левая гусеница разматывалась, сползая с траков, в башне дымилась пробоина как раз на уровне белой цифры номера машины. Еще одно попадание, от которого «бетушка» вздрогнула, как живая, – и из нее повалил дым. А дальше произошло страшное, страшное еще и тем, что в глазах Соколова все происходило как на кадрах замедленного кино. Подбитая машина взревела, выбрасывая чадящие клубы дыма, бешено завращались ведущие катки, танк стал разворачиваться на самом склоне, все больше поворачиваясь боком к обрыву. Вот в его борт уже на уровне механика-водителя угодил еще один вражеский снаряд. Лейтенанту даже показалось, что он услышал в адском грохоте боя, как подбитый танк взревел раненным зверем и повалился вниз. Вниз, прямо на скопление подбитых и целых вражеских танков, на головы солдат. Машина вспыхнула еще в воздухе, а потом земля вздрогнула от удара, и в небо взметнулся огненный столб.

– Назад, Бурун! – Толчок в спину – и танк рванулся от края обрыва назад.

Осколочный, еще осколочный, хрипло командовал сам себе Алексей, обдирая пальцы о края металла. Он со звоном вгонял каждый снаряд в казенник пушки, командовал механику и снова наводил и стрелял. Туда, в огненную кашу. Туда, где горели грузовики и разбегались солдаты в чужих мундирах, где пятились танки и сталкивались бронетранспортеры. А потом удар, от которого танк Соколова вздрогнул так, будто столкнулся с поездом. Броня загудела, лейтенанта ударило по ногам, и он повис, вцепившись руками в нарамник перископа. Впереди край обрыва, внизу танки, а они стояли, и двигатель не работал. Танк умер! Это было понятно.

– Бурун, ты что? – крикнул лейтенант, посмотрев вниз, и увидел, что механик-водитель сидит, скособочившись в своем кресле.

Первым порывом было броситься в нижнее отделение, оттащить раненого или мертвого водителя и заводить мотор. Но он быстро понял всю безнадежность. Немецкая болванка прошла снизу вверх. Рваные кроя металла, обломки тяги фрикционов, погнутые рычаги и вывернутые педали. Окровавленная правая сторона туловища водителя и кровь, много крови, которой было забрызгано все вокруг, и даже сапоги самого лейтенанта. Болванка уже на излете угодила снизу в казенник пушки, заклинив его. Соколов дергал рычаг, но пушка не двигалась с места.

Никонов тряс головой, сжимая ее руками. Соколов схватил его за плечо и стал кричать, чтобы пулеметчик выбирался через люк, а сам стал вытягивать танковый пулемет из кожуха на лобовой бронеплите. Со звоном по башне чиркнула еще одна болванка. Спину Соколова осыпало осколками брони, даже на зубах скрипело от металлического крошева. Он вытянул все же пулемет и еще раз посмотрел в лицо мертвого механика. Тот смотрел в сторону, оскалив зло рот и вцепившись мертвыми руками в обломки рычагов.

– Сюда! Стреляй, стреляй вниз! – укладывая пулемет на траву и таща за рукав комбинезона Никонова, кричал Соколов.

Тот упал рядом, кивая и хватаясь за пулемет трясущимися руками. Парень был контужен, но не хотел сдаваться. Соколов прокричал ему, что посмотрит, что с пушкой и можно ли стрелять, но тут его «бетушка» вспыхнула, обдав обоих танкистов жаром. Дальше Алексей почти ничего не помнил. Он, кажется, тащил раненого Никонова подальше от горящего танка, потом сам стрелял из пулемета вниз по фашистам. Потом, кажется, из пистолета. Потом над головой пролетели два самолета с красными звездами на крыльях, и Алексей тряс за плечо лежавшего рядом мертвого Никонова и кричал: «Наши, наши!»

Когда генерал Тарханов – командир мехкорпуса, направленного для ликвидации прорыва немецких колонн на минском направлении со стороны Ново-Михайловского, вылез из бронемашины, то увиденное заставило его постоять молча несколько минут, созерцая страшную картину прошедшего боя.

– Кто-то живой есть? – спросил он командира батальона, первым прорвавшегося к месту боя.

– Только один, – кивнул офицер на верхний склон справа, где догорал «БТ‐7». – Лейтенант, мальчишка совсем. Два месяца как из танковой школы. Последний предвоенный выпуск. Там наверху сидит. Они до последнего из пулемета стреляли, когда их танк подбили.

– Пойдем, покажешь. – Прихрамывая, генерал двинулся наверх.

Он шел и осматривался по сторонам. Один танк с красной звездой на борту стоял посреди дороги, в двухстах метрах перед первым подбитым немецким танком. Стоял как-то гордо, наведя ствол пушки на врага, хотя обе гусеницы у него были разбиты, скомканы и застряли между искореженными катками. И в башне виднелись как минимум три пробоины. Почему танк не загорелся и почему в нем не взорвался боезапас, было непонятно. Прямо перед танком лежал на спине сержант-танкист. Видно было, что он пытался вытащить из люка механика-водителя, когда его спину прошила пулеметная очередь.