Она двигается вперед и заводит двигатель, пока я неуклюже устраиваюсь у нее за спиной. Квадроцикл подпрыгивает, и я, пытаясь за что-нибудь ухватиться, цепляюсь за нее. Она смеется лающим смехом: «Там есть где держаться». Она имеет в виду корзину за нашими спинами, но газует до того, как я успеваю до нее дотянуться. В корзине полно бутылок с чистящими средствами и какими-то зельями, которые на ходу звенят друг о друга. Она снова смеется, я дотягиваюсь до прутьев корзины и изо всех сил вцепляюсь в них. Квадроцикл срывается с места.

Мы едем по бездорожью через заросшие лужайки, по пригоркам и оврагам, от которых моя голова, еще не отошедшая от езды по серпантину, опять начинает страшно гудеть. И вдруг меня, как током, снова ударяет мысль, что все идет слишком гладко, что столь отчаянная готовность нанимать людей с улицы без рекомендаций семьи или друзей подозрительна, неправильна. А потом я вспоминаю женщину из кофейни и то, что она ни словом не обмолвилась об этом месте. Вряд ли это было случайностью. Это маленький городок, ты ходила в местную школу, и быть не может, чтобы та женщина не знала об этом месте. Но она его не упомянула. А твоя мать сказала, что люди в Хеппи-Кэмп их ненавидят.

Лужайка заканчивается, и мы вылетаем на проселочную дорогу. За нами столбом стоит пыль, из-под колес во все стороны летит гравий, и твоя мать говорит: «Мы не ездим так быстро, когда здесь гости». Я не понимаю, зачем же нам сейчас так быстро ехать.

Еще и запястья у меня неудобно изогнуты; резкий поворот – и их больно выворачивает. Я корчусь от боли, меняю положение, а твоя мать просто смеется. Смеется так, будто чувствует мою боль и упивается ею.

Мы сворачиваем к старому сараю и останавливаемся. На стенах сарая висит старинное сельскохозяйственное оборудование: косы, топоры, пилы с тонкими зазубринами. Слезая с сиденья, твоя мать толкает меня. Я поднимаю на нее взгляд.

– Почему там кружат стервятники?

Она щурится от солнца, всматриваясь туда, где в вышине лениво парят птицы.

– Здесь это нормально, – заверяет она меня бодрым голосом, в котором проскальзывает ложь. – Что-то постоянно дохнет, это ведь дикая местность.

А я про себя думаю: «Улика» и буквально слышу твой голос, рассказывающий о моем исчезновении.

Слушатели тяжело вздыхают – как можно быть такой безголовой?

– Слезайте, – говорит твоя мать.

Я слезаю. Теперь, когда дорога закончилась и я больше не сижу за рулем, подступает усталость и заманчиво нашептывает: «Ты хочешь поехать домой. Хочешь включить подкаст и забыться». Мне приходится напоминать себе, что дом остался далеко позади. В попытке потянуться я расправляю плечи, но спина сильно затекла и ноет. Мне хочется расплакаться, и это шокирует меня, как обычно и бывает, когда я проявляю эмоции. Что-то подсказывает мне, что твоя мать будет не в восторге.

Собаки все это время следовали за нами, но теперь они, спокойно растянувшись на высокой траве, грызут свои болячки.

– Что нам нужно, – говорит твоя мать, стоя перед сараем, уперев руки в бока, – так это новый главный конюх, чтобы ухаживать за лошадьми.

Мое сердце сжимается:

– Что случилось со старым?

Она хмурится; я вижу, что хотя ее лицо постарело, но глаза остались молодыми и излучают теплый свет.

– Не волнуйтесь о старом конюхе.

– Я просто думала, что он мог бы меня научить и мне бы не помешало знать, кто он.

Каждая моя фраза звучит как вопрос, когда я нахожусь рядом с твоей матерью. Мне кажется, что я в более слабой позиции, и не могу понять почему: влияет ли так на меня усталость, или твоя мать просто умеет заставлять людей чувствовать себя слабыми и зависимыми.

– Все, что вам нужно знать, я расскажу.

И внезапно я больше не могу сдерживаться, не могу держать тебя внутри: «Вы живете здесь с семьей? С детьми?» Мой тон под конец повышается – у меня плохо получается все: я не умею работать под прикрытием, не умею скрывать эмоции, я всегда говорю с открытым сердцем. Ты – такая же. У нас одинаковая ДНК.

Она отвечает, и ее голос звучит прерывисто, как хрип ее загнанных собак:

– У меня есть сын. И есть дочь.

– Где они?

Ее глаза расширяются, а затем сужаются:

– Я не люблю говорить о личном.

– Здесь еще кто-нибудь работает или, может быть, живет?

Зловещая тишина окутывает меня. Где-то всхрапывает лошадь, но я не могу понять где. Мы находимся в низине между гор, где звуки мечутся и отдаются эхом, так что лошадь может быть как за моей спиной, так и в нескольких милях отсюда. Звуки доносятся отовсюду и ниоткуда одновременно.

– Джед, – говорит твоя мать, – но он в отпуске. Пробыл здесь полгода, а уже в отпуске. Это все, что тебе нужно о нем знать.

Без всяких предисловий она направляется к большому амбару. Тот выкрашен только с одной стороны, в светло-голубой цвет, но при покраске дерево забыли обработать, так что теперь все неровное, грубое, в занозах. Я следую за ней и вижу, что в амбаре лежат высокие снопы люцерны посевной.

– Сколько у вас лошадей?

– Двадцать одна. Приходят и уходят. В основном спасенные.

Интересно, их спасают здесь или отсюда?

Она берет большой мачете, разрезает обхватывающее сноп перевясло, и сноп рассыпается.

– Этот Джед приехал сюда из Техаса вместе с женой. Их не хватило даже на неделю!

На мгновение я теряюсь, вспоминая, что только что она говорила о шести месяцах.

– Его жена просто взяла и однажды ночью сорвалась с места, ушла. Мне ни слова не сказала, хотя, по идее, работала на меня, что, конечно, не так, она никогда на меня не работала. Она просто-напросто ушла, а он остался здесь. – Рассказывая, она кладет мачете и начинает по частям переносить сено в кузов трактора, плотно его там утрамбовывая. – Вот какие вещи тут происходят. Тут все проверяется на прочность. Если в отношениях какие-то проблемы – тут все станет очевидно! Тут ни от чего не укрыться.

Опомнившись, я начинаю помогать ей грузить сено в трактор, показывая, на что способна. Но чем сильнее я стараюсь, тем больше все из рук валится: я вздрагиваю и роняю сено, шатаюсь под весом того, что она поднимает с легкостью, кладу пучки не той стороной, и ей приходится возвращаться и все исправлять.

– Мне нужен человек, который умеет обращаться с лошадьми и сможет подготовить их к лету. Ты ведь справишься, верно?

Она ведет разговор так, словно мы знакомы тысячу лет, словно она беседует с незнакомцами, думая, что это один и тот же человек, не прерывающий нить разговора.