В конце концов мы легли спать, но оба не спали, и я знала, что не сможем заснуть. Мы слышали, как часы на городской башне били два, три, четыре часа.

Мы сбежали из Англии более десяти лет назад, и начало нашего бегства приходится на ночь пожара. Максим просто-напросто развернул машину и направил ее прочь от горящего Мэндерли, чтобы решительно порвать с прошлым и его призраками. Мы почти ничего с собой не взяли, у нас не было планов, мы не оставили никаких объяснений, хотя в конце концов прислали свой адрес. Я написала письмо Беатрис, после чего мы получили официальное письмо и юридические документы от Фрэнка Кроли из Лондона. Максим даже толком не читал их; едва взглянув на бумаги, он нацарапал свою подпись и сразу же отдал их мне, словно они тоже полыхали огнем. Я занималась всеми документами, которые иногда доходили до нас, в течение последующего года или чуть дольше, и это было время хрупкого покоя, пока начавшаяся война не заставила нас искать нового пристанища, а затем сменить и его, и вот наконец после войны мы приехали в эту страну, затем на этот курорт на озере, где снова обрели душевное равновесие, устроились, вернулись к нашему привычному, размеренному образу жизни, общаясь лишь друг с другом, не желая ни с кем вступать в контакты; и если с некоторых пор, как вспоминается мне теперь, я стала ощущать некое беспокойство, некое набежавшее облачко величиной с ладонь, я об этом не говорила Максиму и скорее отрезала бы себе язык, нежели сделала это.

В ту ночь я не могла спать не только из-за перевозбуждения, но и потому, что боялась кошмаров, боялась того, что во сне явятся ко мне те образы и лица, которые хотелось забыть навсегда. Однако вопреки моим страхам, когда я перед самой зарей впала в дрему, образы, представшие перед моими глазами, были спокойными и безмятежными, они оказались из тех мест, которые мы вместе посещали и любили: мне снилась голубая гладь Средиземноморья, лагуна в Венеции со шпилями соборов в жемчужном утреннем тумане, так что, проснувшись, я почувствовала себя спокойной и отдохнувшей и некоторое время молча лежала в темноте рядом с Максимом, желая, чтобы ему передалось мое настроение.

И еще сон принес мне странное возбуждение и радость. Тогда мне было стыдно за это. Сейчас я отношусь к этому совершенно спокойно.

Беатрис умерла. Мне было искренне жаль ее. Я любила ее и думаю, она так же любила меня. Через какое-то время, я знала, я буду плакать и тосковать по ней, испытывать боль и душевные страдания. И наверняка стану свидетельницей мучений Максима - не только по причине смерти Беатрис, но и потому, что это пролог к переменам.

Мы должны вернуться. И, находясь в номере гостиницы на берегу озера, я разрешила себе тайком, с сознанием своей вины, отдаться удивительным, радостным предчувствиям, хотя и смешанным с ужасом, ибо я не могла представить себе, как там все обернется, а самое главное - как переживет все это Максим и какие муки причинит ему наше возвращение.

Утром стало ясно, что перенести все это Максиму будет очень тяжело, однако он сразу же прибегнул к старому проверенному способу, отключаясь от многих вещей, скрывая свои муки за бесстрастной маской, действуя и двигаясь, как автомат, - способу, которым он овладел давно. Он почти ничего не говорил, если не считать обыденных банальных фраз, и, молчаливый, бледный, самоуглубленный, стоял у окна либо на балконе и смотрел в сад.

Организацией поездки я занималась сама, звонила, давала телеграммы, заказывала билеты, изучала расписание поездов, паковала, как обычно, вещи свои и Максима, а потом, стоя перед рядами висевшей в гардеробе одежды, вдруг почувствовала, что ко мне возвращается прежнее чувство неполноценности. Ибо я так и не стала шикарной, элегантной женщиной. Я не слишком утруждала себя шитьем и покупкой нарядов, хотя, видит Бог, у меня было для этого достаточно времени. Я перестала быть неловкой, плохо одетой девушкой, превратившись в неинтересно одетую замужнюю женщину, и, глядя сейчас на свои наряды, поняла, что это одежда женщины уже вполне зрелых лет, избегающей ярких тонов, и мне пришло в голову, что я никогда не была молодой, никогда игривой и веселой, тем более - молодой и изысканно одетой. Вначале это объяснялось незнанием и бедностью, позже - благоговейным трепетом перед моим новым образом жизни и положением, и, чувствуя тень Ребекки, оставшейся красивой и после смерти, блистающей безупречными, экстравагантными нарядами, я предпочла для себя безопасные, неинтересные вещи, не осмеливаясь на эксперименты. К тому же экспериментов не хотел Максим, он женился на мне не вопреки, а именно потому, что я была невзрачно одета. Все это вошло составной частью в мой образ наивной, простодушной и немногословной личности.

Итак, я сняла с вешалок сшитые у портного одноцветные кремовые блузки, серые и бежевые юбки, темные шерстяные жакеты, достала скромные, без украшений туфли и аккуратно их упаковала, мучаясь вопросом, насколько сейчас холодно или тепло в Англии и боясь спросить об этом Максима, понимая, что он полностью отключился от нынешней повседневности. Так или иначе все было проделано быстро, остальные наши вещи были заперты в гардеробах и ящиках. Конечно же, мы вернемся, хотя я и не знала, когда именно. Я спустилась к хозяину гостиницы сообщить, что мы сохраняем за собой комнату. Он сделал попытку взять с нас дополнительный залог, я готова была с ним согласиться, полагая, что это обычная практика и что это справедливо. Но когда об этом узнал Макс, он вдруг словно очнулся, подобно собаке, которая спала и которую неожиданно разбудили, и проявил характер, набросившись на хозяина, как некогда в прежние времена, и заявил, что мы не намерены платить больше, чем положено обычно, и что он должен поверить нашему слову, что мы вернемся.

- У него никаких шансов сдать комнату кому-то еще в конце сезона, и он это прекрасно понимает. Город с каждым днем мрачнеет. Он должен быть доволен, что мы остаемся в его гостинице. Существует множество других.

Я закусила губу, не желая встречаться взглядом с хозяином, пока он наблюдал за тем, как мы садились в такси. Однако на этом всплеск активности Максима угас, и остаток нашего путешествия, весь день, всю ночь и весь следующий день, он был погружен в свои мысли, в основном молчал, хотя был нежен со мной и словно ребенок принимал предлагаемую ему еду.

- Все будет в порядке. - Я повторяла ему это два или три раза. Максим, поверь, все будет не так плохо, как ты ожидаешь.

Он еле заметно улыбнулся и стал смотреть в окно на бесконечные серые равнины Европы. Здесь не было осеннего солнца, не было удивительного рассеянного света, здесь были только дожди, раскисшие поля, голые деревья, серые скученные деревеньки и унылые небольшие города.

Мне особо запомнился один момент нашего путешествия. Все произошло быстро, моментально, неожиданно, но случившееся меня ужаснуло, полоснуло по сердцу.

Мы стояли на железнодорожной станции, собираясь пересечь одну из границ, и поскольку здесь меняли паровоз, была объявлена получасовая стоянка - время вполне достаточное, чтобы прогуляться подлинной платформе и размять ноги. Там был лоток, где продавали горячие сосиски, приличный кофе и шнапс, а также сладкие, ароматные пирожные. Максим наблюдал за мужчиной, пытавшимся справиться с огромной горой багажа на хлипкой коляске. Я стояла рядом с ним, ни о чем в этот момент не думая - ни о прошлом, ни о будущем, наслаждаясь тем, что можно отдохнуть от поезда, смакуя пирожное и кофе. Максим повернулся ко мне, встретился со мной взглядом и улыбнулся, и когда я смотрела на его лицо, я услышала слова, которые падали, словно капли воды на камень: "Этот человек - убийца. Он застрелил Ребекку. Это человек, который убил свою жену".