с пушками и — бесконечная грязно-серая людская масса: усталая, пугливая, неуправляемая. Обалдело, бессмысленно катящаяся «подальше отсюда» — на восток, вглубь.

Нежданно увидев все это первовзглядом недавних москвичей, опытных производственников, возмужалых начальников, организаторов, в конце концов, большевиков, они не могли осознать, принять, простить такое отступление, превращенное «бездарным командованием» в беспорядочное бегство, — именно бегство! Возмущались открыто, сердито — и не только между собой, но и перед другими, — и клеймили комдивов, комбригов, обязанных собрать войска в кулак и дать отпор врагу...

А сами метались, всюду ища высокое начальство, этих самых комбригов, комдивов, которых никто не видел. И катились пехом в этой самой грязно-серой массе, уже ничем от нее не отличимые. И, невольно слившись с растерявшимися красноармейцами, сержантами, младшими командирами, они теперь тоже бежали — на восток, вглубь. Туда, где надеждой маячил Укрепрайон. Бежали, чтобы выжить, чтобы вырваться из смертельных танковых клиньев, а уж там — опомниться, остановиться и дать наконец отпор. И в этом потоке, катящемся неудержимо, обезумело, они оказались не только никому не нужными, но и никому не подчиненными, ни от кого не зависящими, даже как бы лишними. Впрочем, как и многие другие...

Только на вторую неделю они опомнились, прошагав от Тернополя километров двести, незаметно миновав и Укрепрайон, где, как говорили, должны создавать новую линию обороны. Но ни линии, ни обороны нигде не обнаруживалось. Всюду царила полная неразбериха.

За Укрепрайоном, однако, ни клиньями, ни окружением уже никто не пугал, и они вновь принялись искать предписанный им полк, ну хотя бы дивизию, но никто ничего не знал, будто и полк, и дивизия были мифическими. Кто поопытней, советовал найти армейский штаб, получить новые предписания.

Они принялись честно, упорно гоняться за штабом — в Антонины, Староконстантинов, Хмельник. В Антонинах вообще не оказалось никаких войск, а тем более начальства. Оттуда направились в Староконстантинов: мол, там лагеря, склады. Добрались — никого, в брошенных складах неохраняемые боеприпасы, продовольствие, обмундирование. Поспешили в Хмельник. Там скопилась тьма войск, и опять никто ничего не знал, никто не командовал.

«Да, никто не командовал», — сказал себе Илья Иванович, остановившись на Бородинском мосту, чтобы полюбоваться на милую сердцу часовую башню Киевского вокзала. И вспомнилось: «Как все же могло такое случиться?» — мягко, никого не обвиняя, но часто спрашивала его Анна Ильинична...

Кому теперь объяснишь, думал, он, направляясь к вокзалу, все те наши метания, почти месячные, в глубине обороны Юго-Западного фронта? А ситуация — из глупейших. Возвратись в Киев — сочтут дезертиром: кто поверит, что не нашли дивизию? Ринуться на передовую, но — где она? Бои то там, то тут, эпизодические, а в целом фронт беспорядочно откатывался, будто наводнение, и всюду только и слышалось: жмет немец, ох как сильно жмет; и в тысячный раз с испугом, паникерски — о клещах, о клиньях, об окружении.

«Нет, не от трусости мы метались, — не раз рассказывал Илья Иванович своей Ане. — Мы честно хотели воевать, но так, как учил устав. — Совестливо ей признавался: — Конечно, страх был, но не тот, привычный на войне, — погибнуть в бою. Другой страх холодил души — попасть в плен и быть приконченным, потому что большевик... Приконченным, как глупый баран, ни за что ни про что, не повоевавши, не убив ни единого немца...»

А штаб «своей» дивизии они все-таки разыскали — в районе хутора Михайловского. Худой нервный полковник, длинный, как жердь, оглядел их свысока, небрежно пробежал предписания и молча порвал на кусочки, бросил под сапоги.

— Мы в окружении. Прорветесь, — произнес, грассируя, недружелюбно, — там и получите новые назначения. Кстати, ночью — прорыв. Документы, — посмотрел смутно, презрительно-испытующе, — лучше зарыть до возвращения. Надеюсь, этот негласный приказ разъяснять не надо?..

И они, не подумав о последствиях, зарыли свои партбилеты и командирские книжки под корневищами старого дуба на дальней опушке небольшой «зеленой брамы». Зарыли, можно сказать, себя прежних, исключили сами себя из партии...

«Боже мой, Боже мой», — с болью произносила Анна Ильинична.

«Смалодушничали, — вздыхал Илья Иванович, — точно смалодушничали... Несчастливая оказалась армия, злополучная. Самая, пожалуй, несчастливая».

Сейчас, прогуливаясь по крытому перрону Киевского вокзала, откуда 24 июня сорок первого года отправился на войну последний «мирный поезд», он думал: мало кто теперь знает, что было три 6‑х армии. «Первая» исчезла в августе сорок первого — расстрелянная и плененная. «Вторая» — в мае сорок второго, в окружении. А «третью» расформировали в июне сорок четвертого и больше не восстанавливали. Их дивизию включили в 46‑ю, но в ней ему почти не пришлось воевать...

И, конечно, удивительно, согласился Рунков с теми, с кем отмечал боевой путь в апреле восемьдесят пятого, ветеранами в основном 46‑й, просто неправдоподобно, что среди них оказался лейтенант, командир роты с сорок первого, воевавший во всех «трех» 6‑х армиях, да еще и в 46‑й. Всем ведь известно, что ротные погибали так же часто, как и взводные и, конечно, рядовые.

«Потому-то и чествовали по-особому, на пьедестал вознесли», — написал он Анне Ильиничне в письме, не совсем скромно, конечно, и сейчас покаянно жалел об этом. Но в том же письме он уточнил: в «первой» 6‑й армии еще не был ротным, а стал им только в ноябре сорок первого, выбравшись из окружения под Харьковом. Только на пятый месяц войны, значит, во «второй» 6‑й... А до этого, до окопов, сколько же было мытарств, жути... А потом проверок, недоверия, угроз, презрения.

«Это все позади, родной, — ответила она ему. — Тебе не в чем себя упрекать...»

«Прорыв — легко сказать», — вернулся к грассирующему полковнику Илья Иванович, «отправляя» в Ровно скорый поезд; он всем вагонам, всем отъезжающим, будто своим близким, по-отечески помахал рукой. «Прорыв — это почти верная смерть», — вспомнил он свои тогдашние мысли. «На войне и «почти» спасает», — заметил Коля Бахметьев. «И невозможное — возможно», — веско резюмировал Малькевич.

Ночью, под яркими звездами, ползли на пулеметы — под свист трассирующих пуль, под кваканье мин, под стоны раненых и крики убитых, пока при очередной вспышке ракеты очередная мина не плюхнулась рядом, и все три лейтенанта из московского «отряда 192‑х» не оказались иссеченными осколками: он — в обе ноги, Малькевич — в плечо, Бахметьев — в голову.