Маленький старый товарищ медленно поднял голову. Он был до того дряхлым, что жалко было смотреть. Кожа иссохла, глубокие морщины изрезали лицо, но глаза были ясными, голубыми, и они удивленно оглядели Порту с головы до ног.

— А, это ты? — сказал старичок, опуская топор. — Где пропадал столько времени?

По счастью, Порта прирожденный лжец и за словом в карман не лезет.

— Я же был на войне, — сказал он нагло и самоуверенно. — А ты, дед, где прятался? Фрицы возвращаются, слышал об этом?

— Ну да! — Голубые глаза задумчиво оглядели нас и снова обратились на Порту. — Как там твоя мать?

— Старушка в добром здравии, — ответил Порта.

— Отлично, отлично… Приятно узнавать о старых знакомых… Много немцев убил?

— Немало, — ответил Порта не без скромности и протянул пачку махорки.

Старичок покачал головой.

— Армейская, — сказал он пренебрежительно.

Потом взял топор и, не говоря ни слова, принялся опять за колку дров. Порта ссутулился, и мы пошли наугад через лес.

Через два часа мы вышли снова к мосту, где уже вовсю шли машины.

— Это пустой номер, — заявил Старик. — К черту петлянье по лесу, рискну пойти по течению реки.

Риск напороться на русских был очень даже большим, но нам было уже на все наплевать. Мы едва не задохнулись на вонючих болотах, рисковали жизнью, ползая под мостом, который отказался разрушаться, сбили ноги среди сосен и теперь хотели только одного — вернуться к относительному комфорту и безопасности наших позиций.

Два дня спустя под покровительством какого-то благословенного святого, заботящегося о тех, кто дошел до последней черты, мы прибыли в расположение полка, и Старик доложил: «Задание выполнено», — не моргнув глазом и не утомляя никого нудными объяснениями. По его словам, он не хотел расстраивать начальство. Кроме того, мы взорвали мост, как было приказано, и, разумеется, вины нашей не было в том, что он упал в реку целым.

Теперь зима приближалась уже по-настоящему, поднялись первые метели. Шинелей у нас по-прежнему не было, приходилось подкладывать под мундир газеты, картон и прочий хлам, чтобы как-то спасаться от режущего ветра. Продукты нам сбрасывали на парашютах. Пополнения не прибывало, вышел приказ ни в коем случае не расходовать боеприпасы попусту. Котловое довольствие с каждым днем сокращалось. Солдаты голодали и мерзли, стало известно о первых случаях обморожения — кое-кто обмораживался умышленно в последней отчаянной попытке избавиться от ада русского фронта. Двоих в нашей роте застукали спавшими в мокрых носках и без суда расстреляли в лесу.

Теперь даже Хайде не говорил о Великой победе под Сталинградом, а пропагандистская машина зловеще молчала несколько недель…

Штандартенфюрер СС[19]с удовольствием, которого не трудился скрывать, бросил на стол совершенно секретную телеграмму и указал на нее подбородком штурмбаннфюреру Липперту.

— Взгляни на нее, Михель… Что думаешь?

Липперт взял телеграмму. Лицо его медленно расплылось в улыбке.

— Думаю, это означает, что мы наконец-то при деле!

— Вот именно. — Эйке снова взял ее и перечел. — Ну ладно же, эти скоты в армии свое получат, это лишь вопрос времени. Фюрер не сторонник крайних мер, но изменников в своем окружении не потерпит…

Большой «порше» с флажком, принадлежавший Эйке, медленно выехал из Дахау и свернул к Мюнхену; штандартенфюрер с Липпертом сидели на заднем сиденье. По пути они взяли с собой гауптштурмфюрера Шмауссера, и ровно в пятнадцать ноль-ноль три офицера СС прибыли в центральную тюрьму Мюнхена. Их тут же проводили в кабинет начальника тюрьмы герра Коха, где они, не утруждая себя утомительными объяснениями, потребовали, чтобы к ним привели арестованного генерала Рема.

Кох посмотрел на них неприязненно; было ясно, что они под хмельком, и он совершенно не знал, как держаться с ними. Начал с того, что бескомпромиссно пропустил их требование мимо ушей, стукнул по столу кулаком так, что опрокинулась чернильница, и приказал немедленно покинуть его кабинет и тюрьму, если не хотят сами оказаться в камере. Потом сел и стал ждать развития событий.

Несколько минут прошло в бесплодных спорах — Эйке требовал Рема, Кох отказывался. В конце концов, чтобы уладить вопрос, он позвонил министру юстиции. Министр слушал его сообщение с нарастающим чувством негодования и личной оскорбленности, и когда по голосу стало ясно, что его вот-вот хватит апоплексический удар, Эйке неожиданно перегнулся через стол и вырвал у Коха трубку.

— Хочу сразу же поставить вас в известность, министр, — прорычал он, — что я нахожусь здесь по личному приказу фюрера. У меня нет времени пререкаться с мелкими служащими, и, если попытки саботировать указания фюрера будут продолжаться, вряд ли нужно напоминать вам, что в Дахау мест всегда много!

Он сунул трубку обратно во все еще протянутую руку начальника тюрьмы. Министр заговорил после долгой, томительной паузы. Кох кивнул, лицо его побледнело и покрылось морщинами. Он набрал другой номер и, не сказав Эйке ни слова, приказал подчиненным допустить к Рему трех офицеров СС.

Камера № 474. Начальник штаба СА Эрнст Рем сидел на низкой деревянной скамье, глядя в пространство. В крохотной камере было душно, и он обильно потел, хоть и разделся до пояса. Эйке дружелюбно улыбнулся ему и протянул руку.

— Как дела, Эрнст?

Рем равнодушно пожал плечами.

— Неважно, — ответил он. — Неважно…

Эйке сел рядом с ним.

— Жарко здесь, а? — И указал большим пальцем на окошко. Сквозь маленькое, грязное стекло было видно голубое, безоблачное небо знойного июля 1934 года. — Там еще хуже, — сказал он с усмешкой. — Половина девушек ходит без трусиков… если поднимаешься за ними по лестнице, прошибает противный пот!

Рем попытался улыбнуться. Утер лицо мятым, грязным носовым платком.

— Приехал за мной, Тео? Фюрер узнал, что я арестован? — И взглянул испытующе на старого друга. — Я даже не знаю, что мне приписывают. Охранники говорили о революции, я ничего не могу понять… Что за революция? В самом деле была какая-то? Армия совершила какую-то глупость?

Эйке скорчил гримасу. Снял фуражку, старательно вытер пот с внутренней ленты и водрузил свой головной убор на макушку. Мертвая голова на околыше смотрела прямо в потолок.

— Не стоит забивать голову тюремной болтовней, — посоветовал он. — Сейчас тебе нужно думать о более важных вещах.

— Я хочу знать, почему нахожусь здесь! — раздраженно произнес он. — Хочу знать, известно ли об этом фюреру…

— О, ему все известно, — утешающе сказал Эйке. — Фюрер сам велел мне приехать, повидать тебя. Передать тебе это… — Достал револьвер и аккуратно положил на скамью между ними. — Никто не может отрицать, что он всегда верен старым друзьям. Даже когда они в беде, как ты, Эрнст… Особенно в такой беде, как ты… Понимаешь, о чем я? — Похлопал по револьверу. — Он дает тебе выход, Эрнст. Будет лучше всего, если ты им воспользуешься.