Ален Лурия откладывает газету и берется за пистолет. Внутри у меня все обмирает.

– Это «Фафнир-19». Если вы, рыцари, не знакомы с автоматическим оружием, то я поясню, что у «Фафнира-19» нет предохранителя. Выхватил – и сразу стреляй. Не раздумывая. Идеальное оружие, чтобы дать выход ярости. Но я человек взвешенных решений. Застрели я вас во сне, это бы не восстановило попранную справедливость. Поиски более удовлетворительных мер навели меня на мысли о том, чтобы вас кастрировать. Мне, признаться, крайне симпатичен этот вариант – думаю, для вас он будет обладать несравненной педагогической силой. Но недавняя история о философе, которого честный священник оскопил за связь со своей племянницей, заставила меня воздержаться от этого шага. Тот философ стал еще большей звездой, обольщенная им дурочка осталась ему навеки верна, а поборника морали, державшего скальпель, упекли в сумасшедший дом – нежелательный для меня исход. Вспомнил я и другую историю. О том, как неверной супруге подали на ужин зажаренное сердце трубадура – то самое, что пылало к ней беззаконной страстью, – в итоге несчастная выбросилась с балкона. Нет, я не допущу, чтобы Джудит страдала дольше, чем ей уже пришлось – во многом по моей же вине.

– Слушайте, мы с вами взрослые люди. – Прикрываясь одеялом, я опускаю ноги на пол: мне не терпится хотя бы одеться, но я избегаю быстрых движений, памятуя, что направленный на меня пистолет лишен предохранителя.

– Воистину, господин Леннокс! Мы взрослые люди, а взрослый человек знает, что не бывает действий без последствий и что за эти последствия надобно отвечать. А еще взрослому человеку очевидны контуры провидения там, где ребенок замечает лишь нагромождение несвязанных событий. Когда я понял, кто вы такой, я понял и то, какое искупление предписывает вам само провидение.

Указательным пальцем свободной руки Лурия стучит по газетной передовице с моей фотографией.

– Вы герой, господин Леннокс. Бесчестный, но, безусловно, герой. В стародавние времена двукратный убийца драконов считался бы земным потомком божества. Неудивительно, что вы впали в заблуждение, будто стои2те над законами человеческой морали. По счастью, а вернее, в силу нашей предусмотрительности нам и не требуется образчик нравственных качеств – в сегодняшнем мире нравственность иссякает наподобие нефти. Одевайтесь, некомандный игрок. Будем считать, что до сих пор вы играли не за ту команду.

Я заправляю рубашку в штаны и застегиваю ремень. Пока меня держат на прицеле, лучше не прекословить. Но как только Ален Лурия отвлечется или подпустит меня чуть ближе, о, он ответит за все издевательства, чинимые во имя морали над философами, трубадурами и представителями других творческих профессий. Только надо действовать очень осторожно. Нельзя не признать, что все у меня сегодня выходит как-то через… тернии.

Дивный полдень с ветром и солнцем, бликующим в глянцевитой листве платанов, в сумочке стипендия и маленький флакон духов «Морган ле Фэй» (подарок неравнодушного первокурсника по имени Дон Хоплок-младший), да еще отменили семинар по экономике – София сказала бы, что она счастлива, да, счастлива, спроси ее об этом какой-нибудь социолог или ненормальный, вышедший на прогулку. Октябрь нежно входил в жизни обитателей провинции Лэ; София возвращалась домой.

Консьерж, некий господин Одиц, любивший, чтобы его именовали привратником, окликнул ее на лестнице, имея вид загадочный и смущенный. Он тут же выдал причину своего поведения, начав извиняться за то, что забыл вчера про ее день рождения («Совсем замотался! Привратник – вы даже не представляете, что это за работа!»). Бормоча поздравления, он вручил Софии пакет ирисок «Млечный Путч». Такими он угощал ее в ту пору, когда у него еще были свои волосы на голове, а София, сменив школу, пошла в третий класс.

– И вот еще, госпожа Верна… Почтальон оставил письмо, утром, под мое обещание передать его лично вам.

– Эй, оно не подписано! Что за дешевые интриги? Ладно, спасибо за конфеты, господин Одиц.

Поднимаясь по лестнице, София, конечно, повертела письмо в руках, но этим и ограничилась, а войдя домой, положила его невскрытым на каминную полку и даже забыла про него на какое-то время; что бы ни значило это послание, оно не внушило девушке и тени тревожной мысли: настолько велико было ее доверие миру в первой половине дня.

Ведьма! Она лбом прижимается к холодному лбу своего зеркального отражения. А ее лоб горит. От ее горячего дыхания на поверхности зеркала то разрастается, то убывает мутное облачко. Ведьма – ну конечно! Вот в чем причина ее авангардных сновидений с комканьем простыней и смехом во сне (первый мальчик, которому она позволила лечь с собой в постель, потом лечился от заикания) и вот почему ее месячные так строго совпадают с лунным циклом, а группа крови меняется в зависимости от времени года (из-за чего человек по имени Годэн даже приглашал ее к себе на передачу). Вот из-за чего это все: из-за того, что она ведьма, а вовсе не из-за шизоаффективного психоза или крайне редко встречающейся болезни Ампеля-Дивака, хотя доктор Герон и говорит, что ее случай абсолютно соответствует имеющимся описаниям. А иностранные языки! Свободное владение пятью еще можно было объяснить исключительным талантом, но после поэтического вечера в университете ей пришлось выдумывать более рискованные оправдания. «София, это стихотворение, которое вы нам прочитали, случайно написано не на верфалийском языке? Его сейчас не часто услышишь, ведь он исчез еще до начала нашей эры! И до нас всего-то и дошла одна табличка, о празднике сбора омелы». – «Э… все верно, профессор… Вы разве не знали? При факультете у нас даже кружок действует: „Возрождение верфалийского языка“ – мы и стихи пишем, и газету свою выпускаем, и со школьниками занимаемся – пусть знают верфалийский!» Она ведьма, вот почему она умеет так ловко врать! Хотя… что до вранья – может быть, и не поэтому.

София нашла в письме нужную строчку: