Его поза и эти жадные глотки подействовали на маму, как на нее всегда действовал вид любого несчастного существа . Она, сердобольно вздохнув, пододвинула к Азизу плетенку с печеньем. Потом вернулась к плите, открыла кастрюльку и положила на тарелку несколько котлет, нарезала длинный батон хлеба толстыми ломтями; всю эту снедь поставила перед арабом.

— Вот, поешь… манже… сильвупле…

Азиз чуть не поперхнулся кофе, потом все-таки отставил кружку и потянулся за печеньем.

— Ты мясо ешь, дурачок, — мягко приказала мама. Еще немного — и она стала бы тыкать его в тарелку носом, как несмышленого котенка.

Теперь и я увидела, что Азиз голоден; он старался изо всех сил не показывать этого, был деликатен, если можно так сказать. Но еда все-таки поглотила его целиком, он даже забыл о нас с мамой; ел он быстро, но очень аккуратно и бесшумно.

Арабы вообще могут быть неслышными. Они умеют двигаться, как призраки: возникает такой призрак перед тобой неожиданно, сначала ты его видишь, только потом — слышишь. Шумными арабы делаются только тогда, когда хотят, чтобы их заметили, или когда пьяны; спиртное подчас доводит их до буйства.

Дорожки в поселке были засыпаны гравием, даже дети-арабы бегали так, что не слышно было перекатывающихся под их ногами камешков.

Наконец Азиз закончил с едой, отставил тарелку, вздохнул, сказал «мерси» и снова обратил свой взгляд на маму.

— На здоровье, — ответила она.

Азиз встрепенулся, поднял с пола свою сумку, раскрыл и начал доставать оттуда всякую всячину.

— Но, но, — попыталась протестовать мама, — нам не надо.

Но Азиз, казалось, не обратил на ее слова никакого внимания, я увидела, как он усмехнулся, только краешками губ, но сразу же спрятал свою усмешку, словно смазал ее.

Теперь покраснела мама. Она потянулась к сувенирам.

Азиз молча следил за ее движениями: как она взяла какую-то деревянную фигурку, мельком взглянула и сунула в карман платья.

Обрадованный Азиз попытался было назвать свою цену, но с мамой торговаться невозможно, она всегда платит торговцам столько, сколько считает нужным. У нее даже есть свой комплект гирек, с которыми она ходит на рынок.

Азиз об этом не знал. Он побледнел, его скулы, и без того острые, теперь заострились еще больше, глаза сузились, кожа на лице стала почти серой от волнения. Он сделал попытку вернуть свой товар, рассказывал, как он, рискуя жизнью, пробирается через границу. Мама время от времени переводила для меня отдельные слова или целые фразы, иногда я сама догадывалась, уж очень красочно Азиз описывал. Он то повышал голос, то снижал его до шепота, втягивал голову и озирался, показывая, как он боится пограничников. Но маму заставить расстаться с деньгами всегда было очень непросто.

— Что ты мне рассказываешь, — отмахивалась она от торговца, — да этого барахла и здесь полно, зачем через границу?!

— Но, но, мадам! — Он чуть не плакал.

Сбиваясь и путаясь во французских и арабских словах, помогая себе жестами, Азиз рассказал о том, что ему несказанно повезло с этой самой границей. Несколько километров по горам и — Марокко. Здесь, на этой стороне, объявились иностранцы, практически отрезанные от больших городов с их огромными магазинами. А значит, у Азиза появился шанс. И он решился. Он берет у себя дома, в Марокко, всякий мелкий товар и продает здесь. И, казалось бы, все складно, правда, есть одно «но»: на границе жандармы, а у них автоматы. Жандармы злые, им нельзя жениться. Азиз тоже пока не может жениться, за невесту надо заплатить, а у Азиза на руках семья — мать и куча младших братьев и сестренок , — примерно так я поняла его историю.

Поспорили и как-то неожиданно успокоились, сошлись в цене. Прощались уже как деловые партнеры.

— Же сви камрад, — Азиз хлопал себя по груди, а мама ворчала:

— Иди, иди, камрад, много вас тут, друзей, ходит, — и чтобы припугнуть, она сообщила, что вот-вот муж вернется домой. — Муа мари ту свит марше а ля мезон. Так что давай, о’ревуар.

Азиз закивал, вскочил поспешно со стула, понял. На крыльце снова втянул голову в плечи и огляделся, нет ли поблизости этих страшных жандармов.

— Да кому ты нужен! — подбодрила его мама.

— О’ревуар, мадам, о’ревуар, Ирина!

Он простился и исчез. Мама закрыла дверь и вернулась в кухню.

— Мам, а зачем это? — спросила я, рассматривая сувениры: деревянные фигурки, брелоки, открытки…

— Кто его знает, — неопределенно ответила мама.

Как выяснилось, в Алжире полно русских. Казалось бы, не так давно в стране бушевала многолетняя гражданская война, унесшая жизни десятков тысяч граждан. Все это время границы Алжира были закрыты не только для туристов, но и для иностранцев вообще. Да и кому охота лезть под пули и ножи. Разве только каким-нибудь безбашенным журналистам или военным советникам, нанятым за большие деньги.

— Так откуда столько русских? — спросила я у отца, и он объяснил. Оказывается, Алжир после того, как добился независимости от Франции, подружился с бывшим СССР и даже начал строить социализм по примеру «большого старшего друга». Строил, строил, да так и не построил. Зато в это время в стране работали советские специалисты: строители, инженеры, горняки, медики, нефтяники. Они возводили плотины, мосты и фабрики, открывали и разрабатывали месторождения полезных ископаемых, лечили, учили, добывали. В свою очередь, алжирские студены учились в наших вузах, знакомились с девушками, бывало женились и увозили с собой.

Среди взрослых ходили страшные истории о русских девушках, вышедших замуж за арабов. Звучали они почти одинаково: «…он ей наобещал, она, дура, поверила… Ей говорили, чтоб она не отказывалась от гражданства, но она смеялась… Они приехали, а у него здесь уже три жены, и родители — звери… Там — одни девочки, а у нее — сын! По их законам дети принадлежат отцу. Она — никто. Он ей говорит: иди куда хочешь… А она ему: а дети? Ушла, в чем была, явилась в наше посольство, а там ей: мы ничего не можем сделать, надо было раньше думать… Ее видели в каком-то баре, она там танцует стриптиз…»

Эти истории вызывали во мне почти панический ужас. Поэтому, когда я увидела русскую, вышедшую замуж за алжирца, я с нескрываемой жалостью искала в ней признаки ее дальнейшей тяжелой судьбы и судьбы ее маленького сынишки. Она была совсем молоденькая, круглолицая, с ямочками на щеках. Дом, где они жили, находился недалеко от нашего контракта. Он был похож на барак. Длинный такой дом с ободранными стенами и с двумя входами. Муж-алжирец был такой же молодой, как она, худощавый и симпатичный. Семья как семья, только бедная очень. Я не слышала, чтоб эта женщина жаловалась, но я все равно жалела ее.