Единственная часть её плана, изначально ей не до конца понятная, – как она будет выглядеть в этом? Как чёрный мешок? Как два мешка, поставленные один на другой? Почти неуместный вопрос, учитывая риски и возможный исход миссии. Она, конечно, примеряла это дома, но там всё было не всерьёз, так, игра с переодеваниями.

Диана закончила с никабом, отступила на два шага от зеркала, осмотрела себя в полный рост.

Жёлтая рама из верблюжьей кости. Жестяное кружево под старое серебро. Тусклое стекло с потёртой амальгамой. Чёрная абайя. Чёрный никаб закрывает лицо. Узкая прорезь для глаз. Чёрная фигура без индивидуальных черт, непроницаемая, не привлекающая внимания. Призрак. Тень человека. Объект, вещь. Чья-то собственность.

Ни один патруль Комитета, ни один дрон не защитил бы её лучше, чем эта чёрная ткань. Прочнее броневой стали, легче кевлара.

Мужские голоса под окном устремились прочь и долго ещё перекрикивали друг друга, растворяясь постепенно в ровном гуле медины.

10. Чёрная. Ретропластик

Кофе в бумажном стаканчике с чёрной точкой остывал, дедлайн наваливался бэд-трипом, я пролетала мимо денег. На премию за июльский апдейт алкаш из приёмки купил новую тачку, но я не в доле, мне платят только за утверждённый скрипт. Я знала, что произойдёт дальше. Генеральная посмотрит на часы, сожмёт рот сфинктером, продакшен-зануда напишет обоснование, почему без скрипта они не успеют запустить серию, моё имя вычеркнут из титров и гонорарной таблицы, студия скормит мои тексты нейронке, через неделю она начнёт писать так, что не отличишь. Нейронка не будет, конечно, вставлять истории из прошлой жизни, но их всё равно постоянно заворачивают. Разницы никто не заметит. Домик у моря вспыхнет от брошенной спички, от короткого замыкания в блоке питания старого ноута, растворится в тумане несбывшегося будущего. Я останусь заложницей съёмной квартиры-пенала и чужой кровати под нелепой хрустальной люстрой.

Неделю назад мне предлагали писать почтовые рассылки для стирального порошка, я не стала отвечать, решила, пока всё не так плохо. Сейчас думаю, зря отказалась. Считаю в уме, сколько там осталось, на карточке. На что я рассчитывала. На что я рассчитывала.

Человек в свитере с оленями на барном стуле возле бокового окна, безымянный свидетель моей неудачи, я обязательно вставлю тебя в следующий скрипт, если, конечно, напишу свой следующий скрипт, и ты станешь одной из моих проекций, безымянным участником оргии, или, если очень повезёт, вариантом Morgenshtern’а из новой серии Жадных глоток пустыни. Ты уже прописался в моей голове, твои данные и внешние детали зарегистрированы и внесены в каталог персонажей, твой старый свитер под стать потёртой мебели из IKEA, локоть на столе, лицо в левой ладони. Я вижу из-за твоего плеча ноут, антикварный белый макбук, ретропластик, такие не делают уже лет пятьдесят, где ты его взял? Есть ребята, я их знаю, отдадут за этот хлам больше, чем я не получу завтра. На твоих ногах рыжие стоптанные тимберы, третий или четвёртый сезон, подошва скошена, каблук стёсан наполовину. Твои джинсы снизу забрызганы грязью, грязь старая, засохшая, последний раз дождь шёл неделю назад, в городе сухо и пыльно, хотя на Тёмных территориях грязи хватает в любую погоду. Я мысленно произношу эти слова, останавливаюсь и переспрашиваю себя, что? Тёмные территории? Ну да, Тёмные территории, что такого, может, ты из надзора, или мусорщик, или вообще такой же, как я, из наших, из кастинг-группы, на пожизненной удалёнке, ездишь в командировки раз в месяц, а так, ну, сидишь в коворкинге, пьёшь жидкий кофе, мало ли. Может, ты из тех, кто грустит по временам до Перехода, по запахам опенспейса, по звукам из желудка соседа, переваривающего корпоративный обед, всем привет, всем пока, всем хороших выходных, немного порно вечером в пятницу за счёт компании.

Мне всегда нравилась мысль, что я пишу для кого-то вроде Morgenshtern’а, для идеального создания, тысячеликого героя, но это ложь, это не так, на самом деле вся индустрия работает на таких вот постаревших ботаников в стоптанных тимберах, это грустно, но это правда, а Morgenshtern не существует в реальности и ни за что не платит. В этом главная проблема, Morgenshtern ни за что не платит.

Был у меня дружок, давно, в тёмные годы, между Эпидемией и Переходом. Инженер, биотехнолог, нейрохакер, ботаник, кем он только не был. Тоже носил стоптанные ботинки и грязные штаны, всегда, в любую погоду. Мне казалось тогда, это его главный недостаток, может быть даже единственный, можно не обращать внимания. Побочный эффект походки, он подкидывал ноги на ходу, как будто ему пятки жгло или как будто боялся прилипнуть к грязи или асфальту, и грязь подлетала в такт моторике, липла к штанам. Тоже любил ретропластик, старые ноуты, часы, отсчитывавшие древнее время, пожелтевшую посуду, винтажную мебель из IKEA. Это была его идея фикс, пользоваться только вещами старше двадцати лет. Он говорил, это как двигаться назад во времени, потому что можно вперёд, а можно назад, и это равнозначно, одно не хуже и не лучше другого. Говорил, за двадцать лет жизнь обновляется, радикальный дизайн становится ископаемым повседневности, маркером антропоценного слоя, на вещи старше двадцати лет люди оборачиваются на улице. Эти предметы, говорил, вызывают приятную грусть, сентиментальную tristesse, двадцать лет назад люди именно так представляли себе идеальный быт, идеальную жизнь, готовились состариться в этом антураже, но не сбылось, осталась только память, а всё неудобное, острые углы и залипающие кнопки, всё забылось, растворилось в прошлом.

Двадцать лет назад, во время большого локдауна, мы с ним сделали первое нейро для первого прототипа Morgenshtern. Его самый большой заказ за всю жизнь и, кажется, последний. Студийные тогда на него сами вышли, кто-то из знакомых посоветовал. Другой бы озолотился, но не мой дружок, я иногда думала, он вообще не понимает, что такое деньги и для чего они нужны.

Он перепаял на кухне списанный из больницы транскраниальный стимулятор, усилил излучатели и написал софт для декодера, так он мне объяснил, звучало одновременно просто и непонятно, я не вдавалась в подробности, меня беспокоила нейродостоверность переживаний. Чтобы оргазм был похож на настоящий, если по-старому. Первый нормальный трек получилось записать после двадцатого дубля. Мы закрылись на три недели ото всех в его квартире рядом с тремя вокзалами, на Спасской, не выходили дальше мусорных баков, это было просто, тогда весь город не выходил, кроме курьеров. Трахались с клеммами на голове, записывали альфа-волны, или что там. У нас сгорала еда на плите, погибали кастрюли и сковородки, кофе остывал и покрывался плёнкой. Первый раз в жизни трахалась ради науки, мне понравилось, сохраняли всё на обычный HD-диск.

До нас никто не называл передачу декодированных записанных эмоций через переделанный транскраниальный стимулятор словом «нейро». И слова «ретропластик» не было. Я придумала. Файл с треками наших оргазмов я переименовала в morgenshtern, в шутку, а студийным понравилось.

Все слова придумала я, как обычно. Кроме слова базовые. Их так стали называть после войны и Перехода, остатки раздолбанной патриархальной армии, орков, военных преступников, убийц, любого с доказанным эпизодом секса без авторизованного согласия. Базовые, потому что их сбросили к базовым настройкам, выселили из городов в резервации, на Тёмные территории, без электричества и водопровода. Их, базовых, потом начали использовать как сердечники для нейро, записывали работу мозга во время оргазмов под сильными стимуляторами, упаковывали запись в симуляцию, продавали по подписке. Стопроцентная достоверность переживаний. Обычное порно, если по-старому, исчезло с рынка на второй месяц продаж.

Ретропластик я потом возненавидела, особенно старую посуду.

Грязь на штанах ему прощала до последнего, а жёлтые пластиковые тарелки нет. Орала, выброси это дерьмо, мерзость, видеть не могу, выбирай, я или они.

Он не мог выбрать, и я выбрала