– Н-ну… – Коврова слегка пожала плечами. – Формулировка, конечно, хромает, но суть схвачена верно.

– Понедельник, – задумчиво повторил Бородин. – Черт, времени совсем не осталось! Сколько она взяла?

– Чуть меньше миллиона. Если ты думаешь исчерпать инцидент, просто вернув деньги, то забудь об этом. Они настроены очень решительно.

– Да мне плевать, как они настроены! – грохнув кулаком по столу, выкрикнул Иван Алексеевич.

– Не сомневаюсь, – кротко вставила Коврова. Эта ее кротость подействовала на губернатора, как ведро ледяной воды. В конце концов, в том, что произошло, была виновата не Коврова, и никто не мог заставить его старую соратницу копаться во всем этом дерьме ради него.

Она делала это по собственной инициативе и абсолютно бескорыстно – просто потому, что они были теми, кем были. Он подумал, что Коврова права: за все эти годы она действительно стала ему ближе, чем могла бы мечтать любая жена. Это была неразделимая близость старых товарищей по оружию, и, уж конечно, ему не следовало, разговаривая с ней, орать и стучать кулаками по столу.

– Извини, Константиновна, – с трудом переводя дыхание, сказал он. – Сорвался. Я тебе благодарен.., за все. Какой я все-таки кретин! Надо было на тебе жениться.

– Я думала, мы уже закрыли эту тему, – спокойно сказала Коврова. – Да я бы за тебя и не пошла. Терпеть не могу домашнее хозяйство. В общем, так. Я тут составила предварительный план.., вот, ознакомься. Может быть, захочешь внести поправки. Я думаю, что мы сможем замять это дело и вывести ее из состава правления тихо, без скандала.

Она вынула из принесенной с собой папки и положила на край стола несколько схваченных скрепкой листов бумаги.

Бородин наспех пролистал их и удивленно поднял брови.

Слова Ковровой о поправках, которые он при желании мог бы внести в разработанный ею план укрощения совета директоров банка, были не более чем данью элементарной вежливости. Невозможно было поверить в то, что она разработала эту детальную диспозицию за несколько часов или даже дней. При умелом использовании компромата, который вскользь упоминался в этих бумагах, можно было поставить весь совет директоров на колени или просто уничтожить – по желанию.

– Однако, – сказал Бородич, осторожно возвращая бумаги в папку. – Надо признать, что ты основательно подготовилась.

– А я всегда готова. Разве ты забыл?

Бородич вздрогнул и рефлекторно покосился на стену у себя за спиной, почти уверенный, что увидит там портрет вождя мирового пролетариата в простенькой деревянной раме. Ощущение, что он каким-то чудом перенесся на двадцать четыре года назад, было таким сильным, что Иван Алексеевич удивился, обнаружив вместо портрета вождя писанный маслом подмосковный пейзаж, обрамленный тяжелым золоченым багетом. Это вернуло его к действительности, а насмешливый взгляд Ковровой, который он перехватил, оторвавшись от созерцания пейзажа, окончательно расставил все на свои места. На секунду Бородич испугался, что Коврова вот-вот взгромоздится на стол, и поспешно ухватился за бумаги.

– Я не понял одного, – без нужды шелестя листами, сказал он, глядя в папку. – В твоем плане ничего не сказано о том, что должен делать я.

– А тебе и не надо ничего делать, – сказала Коврова, гася насмешливые огоньки в глубине своих прозрачных глаз. – Единственное, что от тебя требуется, это придумать, что с ней делать дальше. У нее опасные наклонности, Иван Алексеевич, и только ты можешь решить, как ее нейтрализовать.

– Боюсь, это будет потруднее, чем справиться с банкирами, – вздохнул Бородин.

– А я и не говорю, что это легко. Но это единственная работа, с которой никто, кроме тебя, не справится. В конце концов, ты отец.

После того как Коврова ушла, уверенно простучав по паркету высокими каблуками, Иван Алексеевич все-таки закурил. В словах Ковровой насчет отцовского долга ему почудился некий мрачноватый подтекст. Не ко времени вспомнился Тарас Бульба: “Я тебя породил, я тебя и убью…” Н-да, положеньице… Ему вдруг стало интересно: а насколько Коврова готова к тому, чтобы поставить на колени его самого? Размышляя на эти невеселые темы, Иван Алексеевич Бородич выкурил три сигареты подряд, разом превысив дневную норму и даже не заметив этого.

* * *

Стоя перед зеркалом в ванной, Иван Алексеевич провел ладонью по щеке. Щека была шершавой от проступившей за ночь щетины и зернисто поблескивала в лучах беспрепятственно вливавшегося в ванную через широкое, отмытое до полной прозрачности окно солнца. Бородич с огорчением отметил, что в щетине стало еще больше седых волосков, и с неохотой включил электробритву.

Круговыми движениями водя бритвой по щекам и подбородку, он подошел к окну и выглянул наружу. Его спальня и прилегавшая к ней ванная располагались на втором этаже загородной резиденции, и из окна открывался вид на изумрудно-зеленый газон внутреннего дворика. Ему не очень-то хотелось смотреть туда, он и без того знал, что увидит, но игнорировать доносившиеся снизу частые приглушенные хлопки и взрывы откровенно пьяного смеха было просто невозможно.

Глядя вниз из окна ванной и машинально водя бритвой по подбородку, Иван Алексеевич на минуту отдался во власть странной и безответственной фантазии. Ему представилось, что он заканчивает бритье, опрыскивает лицо лосьоном, одевается, выгребает из сейфа в спальне деньги и ценные бумаги, кладет в карман паспорт, тихо спускается вниз, так же тихо садится за руль автомобиля и, бросив все, как оно есть, на предельной скорости мчится в Шереметьево-2.

Там всегда навалом рейсов во все концы света. Можно взять билет на первый попавшийся и улететь хоть к черту на кулички, лишь бы подальше от этого сумасшедшего дома. Прошение об отставке можно будет прислать уже оттуда. И пусть живут, как хотят.

«Чудак, – подумал он, глядя вниз, – они и так живут, как хотят, и что есть ты, что нет тебя – им глубоко плевать. Конечно, плевать им на это именно потому, что ты здесь и оберегаешь их от неприятностей, но они-то уверены, что преспокойно могут обойтись без тебя, и потому благодарности ты от них не дождешься. А бросить их на произвол судьбы жалко. Дочь ведь все-таки и, какой-никакой, а зять. Жалко, И почему все всегда выходит не так, как хочется, а наоборот?»

Внизу опять раздался приглушенный хлопок, сопровождающийся звоном стекла и новым взрывом пьяного смеха. Было десять утра, и Иван Алексеевич так и не смог понять, куролесила молодежь всю ночь напролет или уже успела набраться с утра пораньше.

Ирина Бородич вместе с мужем и несколькими своими гостями развлекалась стрельбой по бутылкам из тяжелого “магнума-357” с глушителем. “Магнум” приволок, конечно же, дорогой зятек, доживший почти до сорока лет и так и оставшийся нагловатым лоботрясом, несмотря на погоны майора ФСБ, украшавшие теперь его широкие плечи. Он давно перестал носить джинсы с намалеванными на заднице глазами, но Ивану Алексеевичу иногда, совсем как встарь, хотелось взять этого олуха за ухо и отволочь к номенклатурному папаше.., вот только папаша его, бывший председатель горсовета Губанов, уже лет десять как лежал под тяжелой плитой черного мрамора в родном городе Ивана Алексеевича, так что вести Алексея Губанова было не к кому.