— Что, умную теперь найдешь?

— Нашел уже, не переживай. Машину я себе забираю.

— Она же на мои деньги куплена!

— А я на квартиру за это не буду претендовать, не забывай, что я здесь прописан. Устроим с тобой раздел имущества по-честному и без всяких судов.

— Ты это серьезно?

— Вполне, — Панков достал из-под кровати чемодан и полез в шкаф за вещами. Анна испугалась:

— Ваня, ну как же так? Все наладится, я найду другую работу.

— Сомневаюсь.

— А как же наша любовь?

— Какая еще любовь?

— Я тебя люблю.

— Ну точно дура. — Панков запихнул наконец в чемодан свои тряпки, выскочил в прихожую, схватил с вешалки черное драповое пальто, смахнул с полки прямо себе в карман какую-то мужскую парфюмерию и открыл дверь.

— Все, пишите письма. Да, чуть не забыл. — И уже через порог швырнул под ноги Анне ключи от квартиры.

— Ваня! Подожди! Ваня! — Она побежала за ним. Панков уже нажал кнопку лифта и с нетерпением ждал, когда откроется дверь. На жену посмотрел брезгливо и бросил через плечо:

— Истерик не устраивай, смешно.

Анна замолчала, снова почувствовала ком в горле, а потом не выдержала и заревела.

— Ну не плачь, девочка. Не плачь. — Елена Михайловна вздохнула. — Это бывает. Иногда кажется, что жизнь кончилась и ничего хорошего в ней уже не будет. Через несколько лет ты сама над этим посмеешься. Так бывает.

— Я никогда уже не буду смеяться.

— Будешь. И еще как!

— У меня ничего не осталось.

— Милая, да ты даже не представляешь, как тебе повезло! Избавилась от такого мужика! Поправишься, похорошеешь, все забудешь.

— Нет. Этого я не забуду никогда.

… Через час после ухода Елены Михайловны в палату снова заглянула Юля:

— Австрийская, к тебе опять пришли. Что, не пойдешь?

— Пойду. — Анна встала, набросила на плечи теплую кофту.

У двери в отделение мать беседовала с медсестрой, держа за руку восьмилетнего Сашку. Увидев Анну, заревела в голос:

— Анюта, ну зачем?! Зачем?! Напугала нас с Сашенькой!

Она подошла к сыну, обняла, прижала к себе.

— Кто меня нашел? — спросила Анна у матери.

— Сашенька. Их пораньше отпустили, каникулы ведь начались. Он сразу в «скорую» позвонил, молодец, что сообразил. Я-то на рынок поехала. На оптовый. А ты придумала тоже! Напугала ребенка! Знаешь хоть, что с ним было? Вот идем из детского реабилитационного центра, шок с ним, говорят, случился. Это когда тебя уже в больницу увезли.

— Извини, — нехотя обронила Анна. — Записку нашли?

— Какую записку? Саша, ты не брал записку?

Мальчик молча уставился в пол.

— Ладно, бог с ней, наверное, врачи забрали, — отмахнулась Анна.

— Как ты? — спросила мать.

— Нормально. Скоро выпишусь.

— Аня, ты смотри…

— Ладно, все уже прошло. Не реви.

Они помолчали: мать хлюпала носом, Сашка испуганно жался к Анне, боясь, что мама опять куда-нибудь исчезнет, она же просто замерзала.

— Холодно здесь. Что там на улице?

— Дождь. Солнышко было, а теперь все дождь и дождь.

— Вы идите. Я скоро дома буду, не люблю больницы. Идите, мама. Холодно.

Мальчик все никак не хотел оторваться от матери. Бабушка потянула его за руку:

— Ну, чего ты? Чего? Пойдем уже, Сашенька.

— Я скоро буду дома, мама, — повторила еще раз Анна и пошла к себе в палату.

Через несколько дней врачи признали, что она абсолютно здорова, и выписали из больницы. Анна засунула в пакет зубную щетку, мыло, расческу, отдала старушкам оставшиеся конфеты и печенье, обняла каждую на прощанье. Те прослезились, и Анна даже расцеловала их с чувством в морщинистые щеки.

— Храни тебя господь, дочка, — услышала она, закрывая за собой дверь.

А дома ничего не изменилось. Мебель стоит на своих местах, сын за письменным столом делает уроки, мама суетится на кухне. Только черноволосый красавец Ваня Панков больше не лежит с книжкой на диване в их маленькой спальне. И Анне опять стало тоскливо. Нет, не прошла любовь. И боль не прошла. Интересно, подал он уже на развод или еще нет? И вдруг среди этих иссушающих душу вопросов возник еще один — простой и естественный:

— Мама, у нас деньги есть?

— Немного есть, дочка. Ты когда работать-то пойдешь?

— Не знаю, мама, не знаю. — Мать только тяжело вздохнула, но пока промолчала.

Так прошло несколько дней, Анна все не могла найти себе места, бессмысленно шатаясь из комнаты в комнату. Наконец мать не выдержала:

— В церковь, что ли, сходи, Аня.

— Зачем?

— Может, легче станет.

Анна все равно слонялась без дела — по-прежнему пребывала в глубокой депрессии и даже думать не могла о работе. В церковь, так в церковь.

…Был полдень, служба давно закончилась, немногочисленные прихожане крестились у икон, зажигали тонкие восковые свечи и ставили их перед ликами святых. «Вот где убогие-то и несчастные», — подумала Анна, глядя на девушку в черном платке, истово и быстро приложившуюся несколько раз к ногам Спасителя. Потом девушка что-то быстро-быстро зашептала, будто торопилась со своей просьбой, боясь не успеть. Зашептала, потом заплакала.

Анна тоже попробовала заплакать, но слезы не шли.

«Нет, мне не подходят твои заповеди. Прощайте врагов своих, подставляйте другую щеку, возлюбите, смиритесь… Ну уж нет! Все равно тебя нет, потому что нет справедливости. Почему не накажешь злых, не вознаградишь добрых? Что я-то тебе сделала? Что нарушила? Кому пожелала зла? Мужа любила, не изменяла, терпела много лет то, что изменяли мне, работала как вол, тянула на себе всю семью. Так за что? Мои враги сейчас торжествуют, им хорошо, а мне жить больше не хочется. Даже если ты вдруг есть, то будешь сам по себе, а я сама по себе, мы пойдем разными путями и посмотрим, кто лучше исполнит свой долг. И я не смирюсь, я дождусь, пока им тоже будет плохо. Так же, как мне сейчас».

Она подошла к киоску, где женщина средних лет в черном платке продавала небольшие иконки, освященные крестики и свечи.

— Дайте мне четыре свечи.— Анна протянула деньги.

— Какие?

— Самые дорогие. Дайте.

Денег у Анны было немного, но она выгребла все, заплатив за свечи, и вернулась к иконам. Две старушки в черных платках поставили по тонкой свечке, потом перекрестились истово и стали вытирать слезы.