на врага могучие танки, взовьются в воздух тучи самолётов, и враг в панике побежит в своё фашистское гнездо, где и будет безжалостно уничтожен.

Так, между прочим, думали и Алёшкин с Панфиловой, подходя к столу капитана. Предъявив ему направления военкомата, Борис больше всего боялся, что тот, посмотрев на них, равнодушно, но по возможности вежливо, скажет:

— Ну что же, раз опоздали, возвращайтесь в свою Александровку и работайте, там ваша работа тоже нужна. Если надо будет, вас вызовут.

Но этого не случилось. Внимательно изучив документы и отметки, сделанные на них дежурным лейтенантом в штабе дивизии, капитан пометил какие-то бумажки, лежавшие у него на столе, прочитал одну из них, удовлетворённо хмыкнул и произнёс:

— Ну что же, хорошо. Я доложу военкому. За ответом зайдёте сюда ко мне завтра в 12:00, без очереди. Следующий!

Они отошли от стола.

— Что же теперь будем делать? — спросила Вера.

— У вас есть знакомые в городе? — в свою очередь спросил Борис Яковлевич.

— Нет.

— Ну вот и у меня тоже нет! Значит, придётся день коротать вместе.

— А где мы будем ночевать?

— Пойдём в гостиницу. Я тут перед войной останавливался.

Они вышли из военкомата. Перекусив в первой попавшейся чебуречной, они подошли к гостинице и прочли надпись на картонной табличке: «Мест нет». Побродив около часа по городу и ещё раз подкрепившись, направились в парк. В летнем кино шла новая картина «Если завтра война». Купили билеты и с огромным удовольствием посмотрели этот фильм. Войну показывали такой, какой её себе представлял, видимо, никогда не воевавший режиссёр, а консультировали его, скорее всего, те, кто или тоже никогда не видел войну, или задался целью специально подлакировать её.

Между прочим, и Борис, и тем более Вера, и тысячи зрителей, смотревших эту картину, ещё не представляли себе войну — ту войну, которая уже началась и которая безжалостно разбивала все розовые иллюзии многих и многих военачальников и государственных деятелей, а также простых людей советского государства. Но пока об этом никто из смотревших кинокартину в городе Нальчике ещё не знал, пока они видели лишь удивительно красивые танковые атаки, многочисленные эскадрильи, краснозвёздный самолёт, строгие ряды красиво марширующих красноармейцев; пулемётные и миномётные гнёзда, точно по волшебству, вдруг появляющиеся в совершенно чистом и безобидном поле и также мгновенно проваливающиеся сквозь землю при приближении атакующего неприятеля, и выныривающие из-под земли вновь, как только атакующие прошли, поворачивались на сто восемьдесят градусов и стреляли в спину врага. Пока они видели только ловких подтянутых командиров, важно склонявшихся над военными картами и руководящих огромными массами войск и технических средств с таким олимпийским спокойствием, что невольно казалось, так происходит и сейчас, если у нас есть такие командиры, то опасаться нечего, и наша армия победит без всякого труда.

Подобный оптимизм, может быть, и был нужен, но нам кажется, что к этому времени уже имелись достаточные примеры тяжести ведения современной войны. Ведь война на озере Хасан, на Халхин-Голе, война с белофиннами, да и, наконец, те две недели, которые прошли с начала этой новой войны, когда нашими войсками уже были отданы фашистам такие города, как Минск, Витебск, Каунас, Вильнюс, Львов, когда фашистские полчища стремительно рвались к Киеву, Смоленску и уже подходили к Пскову, — показали, что победы нашей армии достаются отнюдь не просто и, к сожалению, далеко не малой кровью, а скорее, наоборот. И что именно к такой войне, а, вернее, гораздо более суровой и кровопролитной, мы и должны готовиться. А песня в этом фильме уверяла, что если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы. И в этом, по-нашему мнению, был её вред.

Но так говорить можем мы только сейчас, когда уже война давно окончилась, когда все тяжести её и последствия мы испытали на собственных плечах. В то время Борис считал, что так, вероятно, война и будет происходить, как это показано в картине, и что работа медиков окажется совсем несложной.

Однако близился вечер, а ни у Бориса Яковлевича, ни у Веры никаких перспектив на ночлег пока не было. Решили ночевать на вокзале. Когда пришли в маленький садик у Нальчикского вокзала, то увидели, что таких догадливых, как они, было куда больше, чем вокзал мог вместить. Многие уже расположились со своими чемоданами, узлами, а некоторые и с целыми кучами ребятишек, прямо на привокзальной площади. Были оккупированы не только все скамейки, но и все асфальтовые площадки около многочисленных киосков, окружавших её. С трудом разыскали одно незанятое местечко под большим тополем, подвинули к нему чемодан, разостлали свои плащи и улеглись на них.

Второго июля 1941 года восходящее солнце, осветившее весь этот спящий, дремлющий, стонущий, храпящий и плачущий люд, осветило и нашу парочку, и никто бы не сказал, что это два совершенно посторонних человека, так мирно и сладко они спали. Борис Яковлевич лежал на спине, а Вера, свернувшись калачиком, прижалась к его боку, положив голову на грудь. Очевидно, предрассветная прохлада заставила их в поисках тепла придвинуться друг к другу и натянуть на себя края плащей. Во всяком случае, те, кто не спал или проснулся ранее, считали, что эти двое если не муж и жена, то, во всяком случае, близкие родственники.

Первой проснулась Вера. Увидев, в каком положении они спят, она быстро села и начала приводить в порядок растрепавшиеся волосы, в то же время со смущением оглядываясь кругом, не видел ли кто их не совсем приличной позы. Но всем было не до них. Эти люди, застигнутые войной в пути, спешившие на запад, к своим домашним очагам, возвращавшиеся из отпуска или в свою военную часть, куда нужно было явиться при объявлении мобилизации, а многие и сами толком не знавшие, куда они едут, были заняты своими делами и мыслями, и если поглядывали, те, что помоложе, на мирно спавшую парочку, то, скорее, с завистью, с сочувствием, чем с осуждением.

Вера прошла к водопроводной колонке, стоявшей у края площади, протолкалась сквозь небольшую толпу, окружавшую её, умылась текущей по жёлобу водой и набрала её в кружку. Затем вернулась к Борису, он всё ещё спал. Она заботливо прикрыла его своим плащом, а сама уселась на чемодан.

Большие вокзальные часы показывали шесть часов, спешить было некуда, и она с интересом стала рассматривать собравшийся на площади народ. Тут были и русские, и украинцы, и кабардинцы, и осетины, и даже цыгане. Всё это скопище людей самого разнообразного вида переговаривалось на своих языках, и, на первый взгляд,