– Это не ребенок, а какое-то стихийное бедствие. И зачем я его потащила с собой, ехала бы спокойно одна!

Наконец они увидели Александра, неторопливо выходящего из тоннеля.

– Саша! Саша! Давай скорей! Сейчас поезд отправится! – кричали они наперебой, заставляя оборачиваться провожающих, носильщиков и продавцов напитков.

– Он, конечно, не слыхал объявления, – ворчала Алька, – весь вокзал слышал, а он нет.

Проводница сказала:

– Вы едете или остаетесь, в конце-то концов?

– Едем! – крикнула Алевтина, закидывая вещи обратно в тамбур.

Александр бежал по платформе, как олень, поезд тронулся, он догнал свой вагон и, к ужасу Елены, поспешавшей следом за вагоном, уже на ходу заскочил в него. Возвышаясь за проводницей, которая была ему до подмышек – Алю проводница совсем загородила, – заорал так, что проводница сморщилась и поднесла к уху руку.

– Ба, пока! А «Моего футбола» в киоске не было.

– Вот балда! – прошипела Елена вслед изогнувшемуся хвосту поезда, с двух сторон от которого горели низкие красные семафоры.

До полнолуния месяца мунихион оставалась еще кап ля времени.

«…Взять 40 долей корня прометеевой травы, измельчить его, залить штофом серной воды…»

Елена съездила на Мацесту, набрала в пластиковую бутылку вонючей, пахнущей тухлыми яйцами воды, которая вытекала из разинутой пасти каменной львиной морды, торчащей из желтой стены, – казалось, что царь зверей выбрался из стены первым, а следом за ним, того гляди, начнут высовываться из вертикальной поверхности прочие животные, которые до поры до времени скрываются за стеной; потом из вертикали, точно из ставшего на попа болота, с громким чмокающим звуком высвободятся каменные четвероногие, выйдут, потрясая головами, наружу и отправятся завоевывать каменный город.

«…добавить в молоко желчь черного барана…»

Елена отправилась на Пластунку, в домик бабушки Медеи. Когда она была там последний раз, мимоходом услышала, что по соседству, у грузин, в апреле должны резать барана, какой-то у них намечается юбилей, и даже сходила к этим грузинам, посмотрела на барана и выпросила желчи от него, для лечения. Теперь она попутно зашла к Галактиону Хаштария, чтоб узнать, когда будут резать барана. Оказалось, что уже завтра. Пока все шло как по маслу.

Елена, с треском распахнув окошки в доме, наносила воды от колонки и полила заждавшиеся растения. Потом отправилась проведать соседку, приглядывавшую за домом. Звали ее тетя Оля Учадзе. Соседке было за девяносто, но она вовсю возилась в огороде – полола грядки. Тетя Оля, встав с коленок и отряхнув с подола фланелевого халата землю, пригласила Елену в дом, в низкую кухоньку, где по стенам висели связки чеснока и горького красного перца. Дом у соседки, хоть жила она одна, был большой, каменный, в полтора этажа, впрочем, у нее имелись дети и внуки в городе, часто сюда наезжавшие. Сняв фартук, надетый поверх кацавейки, тетя Оля принялась угощать гостью салатом из редиски – с цицматами, с кинзой, с разным луком: слизуном, пореем, репчатым.

– Все свое, не покупное, без нитратов, – хвалилась соседка.

– Вот Медея-то не дожила до весны, – говорила Елена, тщательно пережевывая жесткую пищу, – вроде ведь такая крепкая была, а возраст все ж таки взял свое.

– Да-а, – протянула тетя Оля, – я уж думала, она никогда не помрет.

– Отчего? – быстро спросила Елена.

– Так.

Хозяйка поставила на стол блюдо с сушками к чаю, села на табуретку и начала говорить:

– Ты вот, Лена, не видала ее в 67-м, когда она опять объявилась здесь, а я видела. Ты, может, не знаешь, она ведь сестра моей матери, хоть и приемная. Ее младенцем в семью подкинули, чуть ли не в тот же день, когда моя бабушка сгинула, ушла в горы и не вернулась. Искали, искали ее – так и не нашли. Мой дед Медею и воспитал как родную, на ноги поставил, выучил, все честь по чести. Мы ведь русские, муж только у меня грузин, царствие ему небесное, хороший был человек.

Медейка, когда пропала в 37-м-то, так все грешили на ее мужа, Яна, мол, он ее порешил. Труп не нашли, но его все равно посадили, так он и сгинул где-то в России. А она, вишь как, через тридцать лет является! И ни капельки не переменилась, какая была, такая и осталась. В тридцатые я, конечно, совсем мелкая была и Медею мне часто видеть не доводилось – она ведь тогда важная была, куды! Жена самого Тугарина! А он был уполномоченный ЦИК, главный по ударной стройке! Сюда она почти не показывалась – зачем ей, но один раз, в 37-м как раз, приехала: у ней платье было такое с листочками ивовыми, как сейчас помню, и шляпка с перышком, я в жизни шляп на бабах не видала – какие шляпы у нас в горах! – а она в шляпе, кекелка, да еще с пером! Мы, дети, все попрятались, выглядываем, кто откудова, – она входит, вот сюда, вот в эту самую дверь, и что-то с мамой моей начинает тарабарить, видать, важное. А потом, Лена, вижу я ее спустя тридцать лет, опять она входит в эту самую дверь, платья с лис точками на ней уже нет и в помине, да и какое платье: зима стоит на дворе, и шляпы тоже нет – но с лица она ничуть не переменилась. Матери моей было уже… она 83-го года, значит, 84, мне – 37, Медее, змее, – 77, а выглядывала она моложе меня. Вот как такое может быть, скажи ты мне? Вроде проспала где-то эти тридцать лет, в гробу каком-нибудь хрустальном, а потом ее пробудили, она встала и пошла. И к нам заявилась, кекелка! Маму мою чуть кондратий не хватил. Да она и умерла вскоре после этого. И за Медеей, ты ведь знаешь, хвост из троих ребятешек: два мальчонки одинаковые, а один разный, говорит, приемыши. Оттуда она их привезла, где оружие всякое собирают, автомат этот еще Калашников сделал впервой-то. Своих детей: твоего отца – Сашу да Леню, старшого, – бросила тогда, в 37-м, на чужих людей, а приемышей, вишь, откопала откедова-то. Сама она в ватнике, и дети все тоже в чем попало, как бичи какие али цыгане, прописки у них нет, ничего нет, квартиру их шикарную тогда же, в 37-м, как Яна арестовали, конфисковали. С пропиской в Сочи в 67-м было трудно – вот она и сунулась к нам. В этом доме ведь они, все восемь сестер, и выросли: и мама моя, и Медейка-подброшенка тоже. Мама пожалела их, выделила кош, у нас там прежде кукуруза лежала да орехи, хурда-бурда всякая. Еще и участок земли ей прирезали от нас, в сельсовете все честь по чести оформили. А уж пацанва хулиганье оказалась! По садам лазили, всю хурму обдерут, бывало, где что плохо лежит – все подтибрят. А Медея за них горой стояла. Да 90-е-то годы со всеми тремя разобрались: одинаковые одинаково погибли – в бандитской перестрелке, а третий – от передозировки помер.

– А отчего она умерла? – задала глупый вопрос Елена, размачивая очередную сушку в чае. – Вроде не болела, вы говорили.

– Не болела. Кто ж его знает, у всякого свой час, как ты ни выглядывай молодайкой, как ни хорохорься, а пришел час – и всё: не стало Медеи Лавровны Тугариной. Накануне-то она пришла ко мне, да я уж, никак, рассказывала тебе?

Елена была вся внимание, и старуха, обтерев губы ладонью, продолжала: