Пьяные или трезвые, они говорят на особом языке: расчеты страховых убытков, вероятностные модели, скорость ветра, штормовой нагон, генерация событий.

Коллеги Калеба расступаются, приглашая меня в свой круг, точнее многоугольник, но как знать – возможно, им больше нравилось видеть Розмари. Вдруг они сравнивают нас – и не в мою пользу?

Я беру руку Калеба и переплетаю наши пальцы. Он с удивлением опускает взгляд: обычно это он проявляет инициативу, а я прижимаюсь к нему с благодарностью. До Калеба я никогда ни с кем не держалась за руки.

После трех бокалов «Бруклин Лагерс» Калеб вступает в жаркий спор о политике. То и дело до меня доносится «Брексит» и «Трамп», но я слушаю лишь краем уха. (Нас всех хлебом не корми, дай только порассуждать о том, насколько ужасен Трамп, но дальше-то что? Да ничего – и это жалкое зрелище; все мы жалкие.) Однако впервые на моей памяти Калеб повышает голос. Это неплохое качество, но ему не идет – обычно он говорит так тихо, что мне приходится подносить ухо поближе и вслушиваться. Доказывать, что я достойна это услышать.

Позже тем же вечером, в метро, по дороге до моей квартиры, я пытаюсь как бы между прочим выведать что-то еще.

– У меня еще один вопрос о Розмари.

Калеб с удивлением поворачивает голову:

– Откуда ты знаешь ее имя?

Черт, это провал. Я и забыла, что он всегда называл ее просто «моя бывшая». Каким-то чудом мне удается сохранить простодушный вид.

– Ой, я поискала ее в интернете. Мне было интересно, в каком издательстве она работает, – поглаживаю кожу между его пальцами. – Это ненормально? Пожалуйста, скажи, что нет. Это просто любопытство.

Почесав щетину на подбородке, он опускает руки на колени.

– Все в порядке. Я просто не знал, что ты до сих пор об этом думаешь. Так какой вопрос?

– Что, если вас обоих пригласят на одну и ту же вечеринку?

Резкий смешок, как будто я сказала что-то невероятно абсурдное.

– Наоми, у нас нет общих друзей, по крайней мере в Нью-Йорке. Мы тусовались с ее друзьями по выходным, но я не вписывался в их компанию – особенно мужскую. Их американский юмор мне как-то не зашел. «Пацанский» стиль или как-то так. – Он слабо улыбнулся. – Когда мы расстались, никому не пришлось выбирать сторону: все они уже были на ее. Моя социальная жизнь теперь ограничена баром после работы и тобой, конечно же. – Калеб перевел взгляд на меня. – Ты мой лучший друг.

Подобная откровенность застает меня врасплох, и я, потеряв дар речи, целую костяшки пальцев его правой руки. Надеюсь, он понимает – это означает взаимность.

Затем передаю ему один наушник, чтобы мы могли слушать одну и ту же музыку.

– Плейлист на рандоме, – объясняю, но это неправда. Для затравки пара песен «Маунт Кимби», и вот он уже кивает в такт, и я, наклонив плеер к себе, нажимаю на «Лох-Ломонд» группы «Ранриг». Я слежу за его лицом, как только начинается песня, – ничего.

– Благодарение богам рандома, – возношу руки к потолку, облакам, небесам, чтобы все прошло удачно. – Люблю эту группу. Извини, если песня навевает тебе тоску по дому. Ты ее знаешь?

Калебу наверняка уже надоела моя постоянная привычка дергать его при каждом упоминании Великобритании, но он уже должен был смириться с ней – и он никогда прямо не выражал своего недовольства, – поэтому я продолжаю так поступать.

– В общем и целом, – говорит Калеб. – Это популярная песня.

На этом тема закрыта, и я переключаю плейлист на что-то ритмичное, пытаясь поймать взгляд Калеба. У меня не получается. Он зевает, закрывает глаза и сидит так всю дорогу до дома. Мне остается смотреть на свое отражение в темном, грязном окне вагона.

Мы выходим на Западной Четвертой улице и движемся сквозь темноту к моему дому из песчаника. В коридоре возле квартиры я не вставляю ключ в замок. Вместо этого стягиваю колготки и задираю платье. У Калеба отвисает челюсть, но пальцы рефлекторно движутся туда, где уже влажно.

Не время осторожничать. Наклонившись вперед, я припоминаю более рискованные места, где мы занимались этим: уединенный уголок в Риверсайд-парке сырой августовской ночью, туалет для инвалидов на концерте, конец тропы в долине Гудзона во время сентябрьского похода, когда я взяла в аренду в «Зипкаре» вишнево-красный автомобиль и мы отправились на север. После похода и секса – его штаны болтаются у лодыжек, мои руки прижаты к дереву – я пинцетом вытащила из голени Калеба голодного клеща, чье шарообразное тельце раздулось от крови.

В постели Калеб обычно начинает с того, что опускается между моих ног – теперь я думаю, может, это Розмари так приучила его? Была ли она такой же спонтанной и дерзкой, как я, инициируя секс? Вела ли она себя громче? Тише? Как ей нравилось: лежа, сверху, на четвереньках? Она тоже раньше просто выполняла чужие желания? Заметил ли он это, сказал ли? Или, наоборот, это она требовала от него больше, это она изменила его поведение?

Мы с Калебом знакомы полгода, и ни один из нас до сих пор не сказал «Я люблю тебя». Каждое утро я осматриваю тело на предмет признаков влюбленности – как если б это были царапины или синяки.

Я буду достойна любви и смогу писать о ней.

Калеб способен на такую любовь, он ведь пересек океан. Может ли он испытать это чувство вновь, с той же силой? Стоит ли мне уехать? Последует ли он за мной?

* * *

После работы Даниэль пришла ко мне домой с пиццей. Мы прикончили по кусочку каждая, и она спросила, как у нас с Калебом дела. «Он тебе подходит, – заявила Даниэль пару недель назад. – Он очень милый и спокойный. То, что нужно».

Мне и впрямь это нужно.

Мне много чего нужно.

– У нас все отлично, – отвечаю я, а мои губы блестят от жира.

Мы с Даниэль всегда очень долго обсуждаем парней. Минут сорок спустя кто-то из нас обязательно говорит: «Хватит уже про мужиков, давай обсудим что-то важное». И тогда мы переключаемся на наши карьерные планы и семьи. Но в конце концов все снова сводится к парням.

– Как успехи на писательском поприще? – Даниэль тянется за вторым куском. Сыр съезжает и падает на пергаментную бумагу.

Это та часть, где мы обсуждаем карьеру.

– Я наконец-то придумала тему для романа! Я вся в предвкушении.

– И о чем он будет? – Она закидывает беглый сыр