в качестве редактора одну из лучших книг Комарова «На сопках Маньчжурии». Я не случайно сказал «подписать». Редактировать Комарова не нужно было. Каждое слово в его стихах стояло на своем месте.

Помню, вчитывался в стихи и, честно говоря, диву давался, как это ему, уже в то время тяжело больному, удалось проделать вместе с нашими войсками весь освободительный поход по горам и болотам Маньчжурии.

Ты вниз поглядел из окна самолета,

И ты не увидел привычной земли:

Глухие разводья, протоки, болота,

Озера и топи лежали вдали.

Там чахлые травы шептались и дрогли;

И плакали чибисы, злясь на судьбу,

И серая цапля, как иероглиф,

Стояла, должно быть, с лягушкой в зобу.

Бездонные топи, озера, болота —

Зеленая, желтая, рыжая мгла.

Здесь даже летать никому неохота.

А как же пехота все это прошла?..

Я спросил его:

— Степаныч, друг мой, а как же все это прошел ты?

Он затянулся папиросой, закашлялся и ничего не ответил.

После он написал мне на книге: «Наша дружба испытана годами. Пусть она останется нерушимой на веки вечные!»

Еще мы встретились с ним в следующем, 1947 году в мае, когда, по пути на Камчатку, я остановился на несколько дней в Хабаровске.

Зная, что Петр Степанович встает рано, я в восьмом часу утра позвонил ему из гостиницы.

— Михалыч! — сразу узнав меня, закричал он своим глуховатым, еще более стесненным, чем прежде, голосом. — Сейчас же беги к нам завтракать!

Несмотря на ранний час, в квартире у Комарова все уже были на ногах. Нина Яковлевна в цветастом сарафане и коротком клеенчатом переднике хлопотала на кухне, кормила детей — Таньку и Сережку.

Старенькая, уже слепая мама Таня сидела на краешке кровати, слегка подавшись вперед и протянув руки ладонями кверху, ждала, пока я к ней подойду.

— Здравствуйте, Татьяна Семеновна!

— С приездом вас! Спасибо, что не забываете нашего Петю. — Она тихонечко обняла меня, слегка прижала к груди и провела своими прохладными сухими ладонями по моим щекам. — А вы, сынок, все такой же, не меняетесь. Ну, идите к Петеньке, поговорите...

Петр уже успел с утра посидеть за рабочим столом, на котором лежали вразброс листы бумаги, исписанные его крупным каллиграфическим почерком. Разговаривая со мной, он то и дело искоса поглядывал на листы, и я чувствовал, что он еще весь там, со стихами, которые, должно быть, перед моим приходом только написал.

— Новые, Степаныч?

— Да, из нового цикла. — И поспешно отодвинул от себя листы. — Плохо, по-моему.

— Ты всегда говоришь, что плохо, знаю я тебя...

— Тогда послушай, — уступил он, — и скажи по-честному. А то у нас тут, что бы я ни писал, сразу же и нахваливают.

Он взял из пепельницы еще не погасшую махорочную закрутку, затянулся.

Когда бы я не был знаком

С твоими холмами зелеными,

Что пахнут лесным чесноком,

Сосновой смолой и пионами...

— Нет, Михалыч, не буду дальше! — И хочет бросить лист в дальний угол стола.

Я перехватываю его, пробегаю глазами.

— Петя, ты зря мучаешь себя. Стихи мне нравятся, а концовка просто отличная. Ты слушай, как я прочту их...

Он откидывается на спинку кресла, стискивает до хруста в пальцах подлокотники и закрывает глаза.

Когда бы ручьи позабыл,

Где каждая струйка — хрустальная,

Наверно, бы так не любил

Тебя, сторона моя дальняя...

— А верно, ничего, — встрепенувшись, говорит он. — Пожалуй, рвать не буду!

— Даты с ума сошел, рвать такие стихи!

Он поднялся с кресла, ссутулясь, подошел к окну, сильным толчком обеих рук распахнул створки. В кабинет ворвалась утренняя прохлада. Свежестью повеяло и от зеленой даурской лиственницы, что росла вблизи дома. Раскидистая, с толстым морщинистым стволом и мощными жилистыми ветками, она была посажена здесь Арсеньевым еще в ту пору, когда он основал в городе музей и разбил вокруг него небольшой ботанический сад.

Комаров посвятил этому дереву одно из своих лучших стихотворений.

Позднее, когда он переехал на новую квартиру, то очень тосковал и жаловался, что ему не хватает прежнего вида из окна: крутого поворота Амура, куска голубого неба над бурной водой и не так уж далеких от дома расписных сопок, а больше всего недостает арсеньевской лиственницы.

— Не могу привыкнуть к новому месту, Михалыч, — говорил он, — прежнего пейзажа нет. Стоят под окном чахлые, запыленные деревца, заслоняя солнце. Машины снуют по сто штук в минуту. И пишется плохо.

Я понимал Комарова. Здоровье его с каждым годом становилось хуже. Ездить далеко нельзя, а без общения с любимой дальневосточной природой поэт не мог жить.

...Нина Яковлевна пригласила к столу. Петру принесла на сковородке поджаренную на подсолнечном масле мелкую рыбешку, мне — два куска отварной кеты с картошкой.

— А ты, Степаныч, все еще мелкоту ешь. И чаю, вероятно, тоже не пьешь.

Когда я жил у него на Серышевой, он хлебал один кипяток из кружки и то, кажется, без сахара.

Комаров усмехнулся, прищурившись, посмотрел на меня:

— Так ведь таежник я и рыбак. А настоящие рыбаки, между прочим, только мелкую рыбку и едят.

Тайгу знал он с детства, а рыбак был отменный. Нина Яковлевна как-то рассказывала, что в годы войны, когда с продуктами было туговато, рыба в доме у них не переводилась. Сходит Петр на Амур, посидит с закидушкой или махалочкой, и, глядишь, ведерко щук и косаток есть.

Недаром соседи в шутку называли Комарова рыбным колдуном.

— Наш Петенька с малолетства рыбалит, — замечает Татьяна Семеновна. — Когда мы жили на Зее, он по целым дням с удочкой не расставался.

Петр, жуя свою рыбешку вместе с косточками, хмурится, жмется.

— Я ж тебе, Михалыч, говорил, что меня тут за все нахваливают. То я певец Дальнего Востока