к далекому горизонту синее море тайги, гремящие на перекатах стремительные горные реки и особенно необыкновенные люди, коренные жители тех мест.

А как ярко, как зримо и в то же время удивительно просто живописал Арсеньев природу края:

«Близился вечер. Усталое небо поблекло, посинел воздух; снег порозовел на вершинах гор, а на темных склонах принял нежно-фиолетовые оттенки».

Или вот это:

«Зверь шел по пятам. Дождевая вода еще не успела наполнить следы, выдавленные лапой тигра».

Прочитав «Дерсу Узала», Алексей Максимович Горький писал из Сорренто во Владивосток Арсеньеву:

«Уважаемый Владимир Клавдиевич!

Книгу Вашу я читал с великим наслаждением. Не говоря о ее научной ценности, конечно несомненной и крупной, я увлечен и очарован был ее изобразительной силою. Вам удалось объединить в себе Брема и Фенимора Купера — это, поверьте, неплохая похвала. Гольд написан Вами отлично, для меня он более живая фигура, чем «Следопыт», более «художественная». Искренно поздравляю Вас».

Впервые мы встречаемся с гольдом на страницах книги «По Уссурийскому краю»:

«...кругом было тихо, как только бывает в лесу в холодную осеннюю ночь. Вдруг сверху посыпались мелкие камни.

— Это, вероятно, медведь, — сказал Олентьев и стал заряжать ружье.

— Стреляй не надо! Моя люди! — послышался из темноты голос, и через несколько минут к нашему огню подошел человек».

Это и был Дерсу Узала, которому с той осенней ночи в тайге суждено было стать неизменным спутником Арсеньева в его экспедициях.

Владимир Клавдиевич создавал образ гольда долго, трудно, как и подобает истинному художнику. Ведь в лице Дерсу дан обобщенный тип таежника-следопыта, какими были почти все представители малых народностей Уссурийского края. Жизнь их была столь примитивной и убогой, что охотник, убив крупного зверя — сохатого или медведя, — не тащил добычу к своему жилью, а переносил свой легкий разборный шалаш к месту, где осталась лежать звериная туша.

Дерсу Узала не только сам многому научился у капитана Арсеньева, но и Владимир Клавдиевич обогатил себя постоянным общением с многоопытным таежником. «Для этого удивительного человека, — писал Арсеньев, — каким был Дерсу, не существовало тайн».

Четвертого сентября 1930 года, на пятьдесят девятом году жизни, Арсеньев умер.

Узнав о его кончине, Горький телеграфировал из Сорренто:

«Глубоко поражен преждевременной кончиной Владимира Клавдиевича Арсеньева — талантливого человека, неутомимого исследователя Уссурийского края. Сердечно сочувствую его друзьям и сотрудникам по работе, разделяю с ними их печаль».

За сорок лет, прошедших со дня смерти Арсеньева, изменился весь облик Дальнего Востока. Там, где была тайга, воздвигнуты десятки новых городов. В бухтах, открытых когда-то Владимиром Клавдиевичем, построены порты, куда заходят океанские корабли под флагами многих стран.

Был бы жив Петр Гаврилович Кулыгин, он бы, я думаю, значительно пополнил свою книгу «Отступление дебрей» новыми прекрасными страницами. Любовь его к Арсеньеву и к Дальнему Востоку была безграничной.

В двухэтажном доме по улице Фрунзе, 67, кроме Кулыгина, жили и другие журналисты и литераторы. Только часть второго этажа, куда вела скрипучая деревянная лестница, занимали непричастные к газете жильцы.

Недавно уехал отсюда Гайдар. К сожалению, я уже не застал в Хабаровске Аркадия Петровича. Рассказывали, что он прибыл сюда из Архангельска по приглашению редактора «Тихоокеанской звезды» Иосифа Шацкого, своего давнего друга по журналистской работе.

О зачислении его в штат сохранился любопытный приказ по редакции: «Товарищ Гайдар А. П. с 30 января 1932 года назначается постоянным разъездным корреспондентом с окладом 300 рублей в месяц. За эту ставку т. Гайдар обязан дать четыре полноценных очерка в месяц. За весь материал, даваемый сверх нормы, т. Гайдар получает гонорар в общем порядке».

Но меньше всего интересовали Аркадия Петровича «нормы» сдачи материала, которые он, кстати говоря, значительно перевыполнял.

Во время поездок по Дальнему Востоку самое интересное и значительное откладывалось в его памяти для художественных произведений.

В Хабаровске Гайдар и написал одну из своих лучших повестей — «Военная тайна».

Много лет жил здесь Дмитрий Нагишкин. В то время он еще не был известен как писатель. Дим Димыч, как мы его дружески называли, работал в газете художником-ретушером и изо дня в день готовил в очередной номер фото. Иногда он выступал с оригинальными рисунками, а по-календарным праздникам появлялись на первой полосе его большие рисованные шапки.

Лишь осенью 1939 года, когда после долгого перерыва возобновился выход журнала «На рубеже» (ныне «Дальний Восток»), мы случайно узнали, что у Нагишкина лежит в столе готовая повесть «Тихая бухта». На все наши просьбы дать рукопись в журнал Дим Димыч отвечал уклончиво и робко.

Конечно, не так это просто — вынести на суд читателей свою первую большую вещь, которую писал исподволь, тайно, на свой страх и риск, просиживая ночи напролет в редакции.

Пустились на хитрость.

Днем, когда Нагишкин был на работе, я отправился к нему на квартиру и попросил у жены рукопись. Подумав, что я пришел с разрешения самого Дим Димыча, она, кстати тоже не без робости, дала мне объемистую папку, перевязанную тесемкой.

К концу дня повесть была прочитана и одобрена к печати.

После опубликования в журнале «Тихая бухта» вышла отдельной книгой в Хабаровске, а позднее — в Москве.

Так в нашем дальневосточном писательском полку прибыло.

Нагишкиным уже были написаны первые амурские сказки из будущей книги «Храбрый Азмун», которую он иллюстрировал собственными рисунками, и начат большой роман о юном герое гражданской войны в Приморье Виталии Бонивуре, как на Дим Димыча свалилась беда.

Человек завидного здоровья, один из первых в городе спортсменов-парашютистов, отличный пловец, переплывавший запросто широченный Амур, он заболел бронхиальной астмой.

В квартире ему не хватало воздуха, мучило удушье, и его на ночь укладывали в гамаке под тополями, мокрыми от росы.

Собственно, из-за болезни Дмитрий Дмитриевич вынужден был покинуть Дальний Восток, где он родился, вырос и где написал свой лучший роман «Сердце Бонивура», известный ныне миллионам читателей.

Самую большую комнату, выходящую окнами в тень тополей, занимал с семьей Ельпидифор Иннокентьевич Титов.

Человек разносторонних знаний, он успешно вел в «Тихоокеанской звезде» два отдела одновременно — литературный и международный, выступал с боевыми критическими статьями о писателях и писал острые памфлеты о японских самураях, в то время оккупировавших Северную Маньчжурию. А если в срочном порядке приходилось выступать с материалом на хозяйственную тему