Среди некоторой части приближенных к императору преобладали фатализм и вера в судьбу, а поэтому и пассивное отношение к событиям. «Морской волк», давний друг Государя Николая II адмирал К. Д. Нилов (1856–1919) в присущей ему простоватой манере твердил: «Будет революция, нас всех повесят, а на каком фонаре – это все равно».

Несмотря на нараставший размах революционного движения, правящие круги продолжали считать выступление войск против правительства невозможным, во всяком случае, до окончания войны. В этом убеждали царя командующий Петроградским военным округом генерал С. С. Хабалов и министр внутренних дел А. Д. Протопопов. Однако положение все обострялось, последовали аресты некоторых радикальных революционеров. В свою очередь, лидеры оппозиции, почувствовав реальную опасность за свое личное благополучие, начали «сжигать мосты», призывая к открытому бунту. Кризис власти приобрел необратимый характер, царское правительство теряло должный контроль за нарастающими грозными событиями.

По Петрограду стали распространяться слухи, будто Царское Село (резиденция Николая II) приняло решение расправиться с Государственной думой. А. Ф. Керенский писал в воспоминаниях: «Когда 14 февраля открылось заседание Думы, в повестке дня стоял вопрос о ее роли в противостоянии между властью и страной… Я сказал то, о чем думали, но не рисковали говорить открыто депутаты Думы. И заявил, что ответственность за происходящее лежит не на бюрократии и даже не на "темных силах", а на короне. Корень зла, сказал я, кроется в тех, кто сидит на троне… “Я имею в виду то, что свершил Брут во времена Древнего Рима”. Председатель Думы позднее распорядился об исключении из стенографического отчета этого моего заявления, оправдывающего свержения тиранов. Когда мои слова передали царице, она воскликнула: “Керенского следует повесить!” На следующий день или, быть может, днем позже председатель Думы получил от министра юстиции официальное заявление с требованием лишить меня парламентской неприкосновенности для привлечения к судебной ответственности за совершение тяжкого преступления против государства. Получив эту ноту, Родзянко тотчас пригласил меня в свой кабинет и, зачитав ее, сказал: “Не волнуйтесь. Дума никогда не выдаст вас”».

До председателя Государственной думы М. В. Родзянко дошли сведения, что царь созывал некоторых министров во главе с главой правительства князем Н. Д. Голицыным. На совещании обсуждался вопрос о последствиях возможного решения «о даровании ответственного министерства». Может быть, Николай II желал показать правительству, что над ним тоже занесен «дамоклов меч», как и над принципом самодержавия, чтобы подтолкнуть на решительные меры? А может, просто прощупывал настроения министров, их отношение к обострявшейся ситуации? Совещание показало, что князь Н. Д. Голицын был бы доволен, если бы дело обернулось так, что с него сняли бы непосильную ношу. Но вечером 20 февраля его снова вызвали в Царское Село. Николай II сообщил ему, что уезжает на короткое время в Ставку. Когда же он осмелился напомнить царю, что тот собирался ехать в Думу и говорить «о даровании ответственного министерства», Николай II спокойно ответил, что изменил свое решение.

Что вызвало изменение решения? Об этом можно только догадываться. Известно, что в Ставку (Могилев) после продолжительной болезни вернулся генерал М. В. Алексеев. Великий князь Михаил Александрович (1878–1918) передал во время разговора с венценосным братом в Царском Селе, что в Ставке выражают недовольство его длительным отсутствием. Возможно, сам Николай II еще раз решил взвесить все аргументы и прояснить обстановку до конца, прежде чем сделать такой ответственный шаг.

Накануне отъезда в Могилев, как видно из дневника Николая II, поздно вечером он принял министра внутренних дел Протопопова. По некоторым сведениям, царь сообщил А. Д. Протопопову, что генерал В. И. Гурко вместо кавалерийских полков лейб-гвардии, о направлении которых в Петроград он распорядился, послал туда морскую гвардию. Заметим, что Гвардейским Экипажем в тот момент командовал великий князь Кирилл Владимирович (1876–1938), который своим отношением к Николаю II вызывал определенные опасения. Царь собирался осуществить ранее намеченную переброску верных войск и конной лейб-гвардии в столицу. Перед тем как покинуть Петроград, Николай II подписал указы Сенату как об отсрочке заседаний, так и о роспуске Думы, не поставив на обоих документах даты, и вручил их на непредвиденный случай главе правительства князю Н. Д. Голицыну. Однако министр внутренних дел А. Д. Протопопов просил царя не задерживаться в Могилеве без крайней необходимости и заручился его обещанием возвратиться не позднее, чем через восемь дней.

Генерал В. И. Гурко (1864–1937), который замещал в штабе Ставки в Могилеве во время болезни генерала М. В. Алексеева, в своих эмигрантских мемуарах «Война и революция в России» (Берлин, 1921) так позднее описывал эти события:

«Очень вероятно, что никому из людей, с которыми мне случалось обсуждать эту тему, ничего не было известно ни о положении дел в промышленных центрах, ни о том, какого рода пропаганда ведется среди рабочих. Я и сам пребывал на этот счет в неизвестности, однако можно предположить, что положение было отнюдь не спокойное, поскольку, как стало известно после революции, в это самое время петроградская полиция по приказу Протопопова обучалась стрельбе из пулеметов. Совершенно ясно, что правительство не могло рассчитывать на надежность петроградского гарнизона, хотя его численность была тогда необычно высока и достигала 160 тысяч человек. В мирное время столичный гарнизон никогда не доходил даже до 40 тысяч. Однако император, как видно – по просьбе Протопопова распорядился направить на отдых в Петроград две конные дивизии, включая одну гвардейскую из Особой армии. Справившись у командующего войсками округа генерала Хабалова, я выяснил, что в городе нет места для расквартирования даже одного кавалерийского полка, не говоря уже о двух дивизиях.

Тогда император ограничился присылкой с побережья Черного моря Гвардейского флотского экипажа, который был расквартирован по деревням в окрестностях Царского Села».

Таким образом, проведя 66 дней в столице, выслушав все доводы противостоявших сторон, Николай II, оставив заболевших корью детей, в 14 часов 22 февраля 1917 г. выехал из Царского Села в Ставку (Могилев).

В связи с обострением политического положения в стране царь вскоре принял решение прервать заседания Государственной думы. Первые сообщения из Петрограда о стачках и беспорядках были расценены им как вспышки бунта голодного населения и проявление недовольства в связи с перерывом заседаний Думы. Когда в Ставку пришла тревожная телеграмма председателя Думы М. В. Родзянко о начале революции, Николай II (по некоторым свидетельствам) сказал министру Императорского двора графу В. Б. Фредериксу: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать».

Тем не менее, вечером 26 февраля Хабалов и Протопопов получили от царя из Ставки телеграфное предписание: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».

В Петрограде царское правительство и военные власти были в полной растерянности. Так, позднее, 22 марта 1917 года на допросе ЧСК Временного правительства генерал С. С. Хабалов (1858–1924) признавался: