Объединившись в годы Первой мировой войны на ниве научных открытий, Черчилль и Уэллс кардинально разошлись после окончания военных действий на ниве политики. Писатель симпатизировал социалистам и коммунистам. Там, где Черчилль указывал на «экспроприацию экспроприаторов», Уэллс видел заботу о бедных; то, что Черчилль называл попранием индивидуального, Уэллс считал проявлением необходимого коллективного; то, что Черчилль считал диктатурой, Уэллс – справедливым социальным строем, лозунгом которого было «каждый по способностям, каждому по потребностям».

Наблюдая за развитием их противостояния, даже не верится, что во время выборов в Манчестере в апреле 1908 года Уэллс поддержал члена Либеральной партии, написав в Daily News статью «Почему социалисты должны голосовать за мистера Черчилля». Прошло чуть более десяти лет, и два умнейших человека эпохи скрестили шпаги по поводу социального строя и политического режима, который установился в трех тысячах километров от их страны.

В сентябре 1920 года Уэллс второй раз посетит Россию[68]. Он встретится с Лениным, а свои впечатления о молодой Советской республике опишет в серии статей, которые опубликует The Sunday Express. По возвращении на родину эти статьи будут собраны и изданы в виде отдельной книги «Россия во мгле».

В декабре того же 1920 года на страницах той же газеты Черчилль опубликует развернутую статью, в которой подвергнет критике предложения и выводы Герберта Уэллса относительно потенциала и перспектив коммунистического строя. Ответ Уэллса появится на страницах The Sunday Express через неделю. Не ограничиваясь обсуждением вопросов по существу, автор «Человека-невидимки» перейдет на личности (чего не был чужд и его оппонент): «Я не могу назвать себя анти-Черчиллем. Я знаю мистера Черчилля, возможно, уже дюжину лет, и у него есть много качеств, вызывающих у меня симпатию. Он обладает живым воображением, что является редкостью среди политиков. Кроме того, он необыкновенно занятен как личность. Но при всем этом я вынужден признаться, что меня немало расстраивает тот факт, что он будет занимать какой-либо министерский пост в настоящее время. Я бы пожелал, чтобы он больше никогда не возглавлял ни одно ведомство. Без него правительство будет выглядеть более серьезным. Я не считаю, что его уход из политики будет большой трагедией. Мистер Черчилль человек многих талантов. Например, он прекрасный художник»[69].

Обменом статей их спор не закончился. В 1923 году Уэллс опубликует роман «Люди как боги», в котором представит Черчилля в образе военного министра Руперта Кэтскилла – «решительного рыжеватого человека в сером цилиндре с черной лентой, прославленном карикатуристами», героя с «маленькой наполеоновской фигурой». «Он умел облечь свои мысли в удачные фразы с той искрой фантазии, которая сходит за красноречие. Он прожил чрезвычайно романтичную жизнь. Он не раз доблестно сражался на войне. Его взяли в плен, а он бежал вопреки всем трудностям». В представлении Кэтскилла: «Жизнь на Земле полна опасностей, боли и тревог, полна даже страданий, горестей и бед, но кроме того – а вернее, благодаря этому, – она включает в себя упоительные мгновения полного напряжения сил, надежд, радостных неожиданностей, опасений и свершений, каких не может дать упорядоченная жизнь Утопии[70]. „Вы покончили с противоречиями и нуждой. Но не покончили ли вы тем самым с живыми и трепещущими проявлениями жизни?“».

Если говорить не о мировоззрении, а о личности политика глазами писателя, то Уэллс характеризует Черчилля-Кэтскилла как человека, «склонного к авантюрам», «страдающего избытком воображения» и «считающего, что несуществующее может существовать». «Его буйное воображение принесло смерть тысячам людей», – заявляет Уэллс, обращая внимание на «неизлечимое тяготение ко всяким фантастическим предприятиям» своего героя-современника. Именно в уста Кэтскилла он вкладывает следующую реплику: «На этой узенькой скале, на территории в одну квадратную милю, должна решиться судьба двух миров! Сейчас не время для малодушия и для расслабляющей осторожности. Быстро выработать план – и немедленно действовать!» «Порой мне кажется, что для нас всех было бы лучше, если бы он начал писать фантастические романы вместо того, чтобы пытаться воплощать их сюжеты в жизнь», – говорит автор словами одного из своих героев[71].

Зачем Уэллс перенес образ Черчилля в свой роман? Вряд ли только потому, чтобы продолжить дискуссию на политическую тему. Для этого ему вполне достаточно было газетных полос, на которых он чувствовал себя не менее уверенно, чем его оппонент-политик. Причина крылась в другом. Уэллс, хотя и не принимал личность Черчилля целиком, попал под обаяние его выдающихся личных качеств. Он признавал его смелость и харизму, а также – воображение, полагая при этом, что при таких способностях, при более терпеливом поведении и более взвешенных оценках, а также уме, акцентируемом не на военной тематике, а на решении социальных вопросов, Черчилль мог бы стать еще более привлекательным, по-настоящему ценным и достойным не только восхищения, но и уважения[72]. А может быть, во всем виновато воспитание? На это указывает следующий диалог из романа:

«У вас очень богатое воображение, – задумчиво продолжал мистер Барнстейпл. – Вся беда в вашем проклятом воспитании. В чем ваша беда? Вы пропитаны духом Киплинга. Империя, англосаксонская раса, бойскауты, сыщики – вот каким мусором начинена ваша голова. Если бы я учился в Итоне, я, наверное, был бы таким же, как вы.

– В Хэрроу, – поправил мистер Кэтскилл.

– Самая мерзкая из этих школ. Пригородное заведение, где ученики носят кок и соломенные шляпы. Можно было догадаться, что вы из Хэрроу. Но, как ни странно, я не питаю к вам ненависти. Если бы вас прилично воспитывали, вы, наверное, были бы совершенно другим. Будь я вашим школьным учителем… Но теперь поздно об этом говорить»[73].

Черчилль не остался в долгу. В ноябре 1923 года он написал статью «Мистер Г. Дж. Уэллс и Британская империя», в которой перевел спор из плоскости субъективных личных отношений в плоскость объективных понятий, таких, например, как патриотизм. В своей статье Черчилль опирается на тезис, что очень часто люди начинают высказывать свое мнение по вопросам, которые выходят за рамки их профессиональной компетенции. В качестве доказательства он привел случай с известным фантастом. Он видел в нем великого пророка, великого романтика, как он сам назвал его еще в 1920 году, – «философствующего романтика»[74], но при этом считал его сумасбродным политиком[75].