Сегодня днем, думая о своем последнем школьном годе, Эйс чувствовал себя королем. Они с Дэнни автостопом добрались до Лонг-Бич и сидели под дощатой эстакадой, потягивая пиво и слушая транзисторный приемник, а потом отправились купаться и плавали, пока волнами из них не вымыло весь хмель. Они были закадычными друзьями с того самого дня, как Дэнни появился в поселке и они подрались на лужайке перед домом Шапиро. Дэнни казался ему ближе родного брата, Джеки. И все же сейчас, стоя один в своей комнате, Эйс не чувствовал ничего, кроме обиды. Через год Дэнни будет учиться в колледже, даже если у него вдруг не хватит мозгов самостоятельно поступить куда хочется, его возьмут по квоте для спортсменов. А для Эйса это будет последний хороший год — он понимал это. Ничего больше ему в жизни не светит. В следующем году, когда тогдашние выпускники начнут приезжать на заправку, на Эйса и его «бель-эйр» они станут смотреть как на недоумка, потому что он будет по-прежнему жить вместе с родителями. А девчонки, которые сейчас без ума от него, захотят чего-то большего, нежели французские поцелуи и обещания, которые он все равно не сможет сдержать. Он уже начинал читать в глазах некоторых из этих девушек планы на будущее: дом, семья, солидный банковский счет.

Эйс вытряхнул из пачки еще одну сигарету; выкурив ее, он отправился на кухню и выпил три стакана воды, но это не помогло унять жжение, поселившееся внутри. Теперь, когда вороны улетели, его сон должен был наладиться, но почему-то стало еще хуже. Из окна кухни виднелся дом Шапиро — прямо напротив находилось окно комнаты Рикки, а у Дэнни занавеси были задернуты. Небось у него там уже лежали кипы рекламных проспектов из колледжей. Эйс присел за кухонный стол и принялся жечь спички. Каждую он тщательно задувал, все гасли с одного раза.

Хлопнула входная дверь, кто-то стащил сапоги и бросил их на пол. В кухню вошел Джеки, он открыл холодильник и потянулся за апельсиновым соком. От него пахло спиртным.

— Здорово, брателло, — сказал Джеки. — Что, не спится?

— He-а, — ответил Эйс, — Совсем в сову превратился.

Джеки вытащил сигареты и серебристую зажигалку. Он до сих пор водился с той же компанией, которую сколотил еще в школе, иногда они заваливались в тренажерный зал и разглядывали девчонок, которые были на пять лет моложе и ничего не соображали. Джеки уселся напротив Эйса и улыбнулся. Потом сунул руку в карман кожаной куртки и вытащил оттуда бумажник.

— Шел бы ты отсюда, — посоветовал Эйс, такая уйма денег не укладывалась у него в голове. Он знал, чем Джеки промышляет на отцовской заправке, — Они не твои, — сказал он, продолжая поедать деньги глазами.

— «Корвет», — протянул Джеки.

Эйс вскинул на брата глаза.

— Ну, тот, что сдали в ремонт, — пояснил тот, — Пит его угнал.

— Черт побери, — выругался Эйс. — Не надо мне этого рассказывать.

— Мне только-то и понадобилось, что позабыть запереть гараж. Все равно что конфетку у малыша отобрать.

Скрипнула пружина в матрасе, и братья, как по команде, повернулись к двери. Святой ворочался во сне.

— Ты спятил, — прошептал Эйс.

— Я не собираюсь всю жизнь вкалывать на бензоколонке, — прошептал брат в ответ, — У того чувака была страховка.

— А батя?

— А что батя, — пожал плечами Джеки, — Он ни о чем не узнает.

Вытащив две двадцатидолларовые купюры, старший протянул их младшему, но тот поспешно сказал:

— Не надо.

— Давай бери, — поторопил Джеки и, стиснув его плечо, сунул купюры в руку. Эйса бросило в жар, его пальцы против воли сжали банкноты, — Сходи куда-нибудь развлечься.

— Угу, — буркнул Эйс.

Когда Джеки ушел спать, Эйс вынес пепельницу и вернулся к себе. Деньги он сунул в комод, на дно ящика с чистыми носками. Потом прислушался к ровному дыханию Святого за стеной. И как он только мог подумать, что Дэнни ему ближе Джеки? Дэнни всего-навсего парень, который по чистой случайности поселился в соседнем доме. Эйса вдруг охватило какое-то новое ощущение собственной испорченности, такое острое, что оно прямо-таки рвалось наружу из груди. Дурная кровь струилась у него в жилах. Это было начало какого-то конца, и Эйс не собирался дожидаться своей судьбы. Он улегся в постель, натянул одеяло до подбородка и приказал себе перестать думать. Ему хотелось уснуть, и поскорее. Без пяти двенадцать он провалился в сон.

И это было очень хорошо, потому что лето на Кедровой улице всегда заканчивалось с наступлением первого понедельника сентября, ровно в полночь. То был час, когда небо омывало белое сияние, а налетавшие порывы холодного ветра срывали с ветвей яблоки-дички и заставляли собак, спящих на улицах, жаться к домам в поисках тепла. Когда поднимался ветер, с труб на крыше школы осыпалась тонкие дорожки меловой пыли. Присмотревшись внимательно, можно было заметить, что листва ив и тополей подернута слоем мельчайшей белесой пыльцы, и, перед тем как развеяться, она образовывала на поверхности листа какую-нибудь букву алфавита. Каждый раз в сентябре происходило одно и то же. Ребятишки переходили из класса в класс, вырастали из одежды, начинали выдувать пузыри из жевательной резинки и бурчать под нос, когда их отправляли наводить порядок у себя в шкафах. И однажды на перекрестке Кедровой и Дубовой улиц они впервые сворачивали не налево, как прежде, а направо, где находилась старшая школа. Но в этом году меловая пыль едва припорошила листья клена, росшего на границе между лужайками Маккарти и Шапиро, так что на них лишь обозначились прожилки, придавая им вид слабо светящихся в темноте скелетиков.

На другой стороне улицы, на дорожке перед своим домом стоял Джо Хеннесси. Он не раз уже оказывался во дворе в столь неурочный час, вот уже две недели от него бежал сон, с тех самых пор, как Джо произвели из патрульных в детективы. Пистолет привычно холодил ему бок. Он всегда ощущал этот холодок, даже когда оружие оставалось в ящике прикроватной тумбочки; говорят, так человек чувствует ампутированную руку или ногу.

Возможно, он заболевал: едва он касался головой подушки, как в ушах у него начинало грохотать. С тех самых пор как его повысили, стоило кому-то в здании полицейского участка звякнуть завалявшейся в кармане мелочью, как Хеннесси хватался за пистолет. Он два года пытался выбиться в детективы, но как только его перевели в сыскной отдел, все пошло наперекосяк. За последние несколько дней у него начисто отшибло вкус; он мог выхлебать полбанки рассола от оливок, приняв его за виноградный сок, и прозревал только тогда, когда ему попадалась оливка. Сегодня за ужином он обнаружил, что может горстями поедать молотый перец и даже не морщиться. И со слухом у него тоже творилось что-то неладное. У слышав телефонный звонок, он шел открывать входную дверь. Когда дочка просила покатать ее на закорках, ему приходилось несколько раз переспрашивать, как будто она говорила на другом языке.

Сегодня вечером, когда ребятишки смотрели телевизор, а жена на кухне варила кофе, Хеннесси каким-то образом очутился на пороге собственного дома — весь в испарине и с напряженными до предела нервами. Он знал, что люди то и дело сходят с ума без особых причин: субботними вечерами его не раз вызывали в бары, где ему приходилось усмирять таких вот красавцев, и все они потом изумленно хлопали глазами, сообразив, что натворили. Им хватало одного взгляда на собственные окровавленные руки, чтобы хлопнуться в обморок. Но с ним, Хеннесси, дело обстояло совершенно иначе. Он с самого детства мечтал стать полицейским, не столько из благоговения перед законом, сколько из любви к порядку. Ему нравилось знать, что его рубашки висят в шкафу слева, а каждую пятницу на ужин у них запеканка из тунца с рисом, пусть даже сам он предпочитал бифштекс. У него был уравновешенный характер, держался он с уверенностью человека, наделенного богатырской статью и располагающей внешностью, и редко принимал что-либо на свой счет. Это его обычно отряжали в начальную школу, когда нужно было рассказать малышам о правилах безопасности, потому что он выглядел как образцовый полицейский. Ему достаточно было только войти в класс, как ребятишки немедля умолкали.