Кристофер принял такое положение дел со всем доступным ему добродушием, положившись на то (а оно ни разу не проговаривалось вслух), что это временно. Но счастлив он не был, жить в одиночку ему не нравилось, и он пришел в восторг, когда Софи сообщила ему о своей новой работе и спросила, можно ли ей у него пожить.

Самой Софи возвращаться в дом к отцу показалось странным и неловким. Ей исполнилось двадцать семь, и обитание с одним из родителей в ее жизненные планы не входило. Она быстро полюбила многолюдный, несколько самодовольный космополитизм Лондона и пока сомневалась, что обретет подобное ему в Бирмингеме. Кристофер был приветлив, с ним легко получалось разговаривать, но атмосфера в доме оставалась гнетуще тихой. Софи быстро начала хвататься за любую возможность слинять, пусть даже на день-другой, а если выпадала поездка в Лондон, она радовалась вдвойне.

И вот в четверг, 21 октября, она покинула студгородок прямо в три пополудни. Настроение было хорошее: ее семинар по русским романтикам пользовался успехом. Среди студентов она уже сделалась любимицей. В студгородок она, по своему обыкновению, приехала на машине. Дед Колин, у которого зрения водить машину уже не хватало, недавно преподнес Софи подарок — свою хворую «тойоту-ярис». (Давно миновали деньки, когда он из патриотических соображений покупал все британское.) Софи забронировала себе место на лондонский поезд ближе к вечеру и, чтобы сберечь деньги, выбрала маршрут помедленнее и подешевле, через Чилтернз, до вокзала Марилебон. Первым делом ей предстояло доехать до вокзала Солихалл и оставить там машину. Софи воображала тихое неспешное движение по автостраде — с удовольствием от езды через город, где, в отличие от столицы, ориентироваться было одинаково просто и на личном, и на общественном транспорте. Однако на пробки она не закладывалась и примерно через полчаса заволновалась, что опоздает на поезд. Взбираясь по Стритзбрук-роуд, она резко выжала газ, и машина дала тридцать семь миль в час. На этом участке пределом было тридцать, и, когда Софи проезжала мимо, ей поморгал видеорегистратор скорости.

* * *

Сходя с поезда на Марилебон, Софи поняла, что у нее до рандеву с Соаном есть время прогуляться. Она пересекла Марилебон-роуд к Глостер-плейс и побрела полупустыми переулками мимо высоких кремовых георгианских домов, пока не выбралась на Марилебон-Хай-стрит. Здесь было поживее, и Софи приходилось вилять и петлять в толпе ранневечерних пешеходов. Прислушиваясь к разнообразным языкам улицы, она вспомнила об одном случае несколько лет назад, когда и Бенджамин еще жил в Лондоне. Колин с Шейлой приехали его проведать, и Софи пошла ужинать с дядей и стариками в одно итальянское заведение на Пиккадилли. «Кажется, я ни слова по-английски не услышал, пока мы сюда шли», — сказал Колин, и Софи осознала, что жаловался он как раз на то, что ей в этом городе больше всего нравилось. Этим вечером она уже уловила французскую, итальянскую, немецкую, польскую, бенгальскую речь и урду — и еще несколько других, которые не смогла определить. Ее не беспокоило, что она не понимает половину того, что люди произносят, — Вавилон голосов усиливал ощущение благодушной путаницы, которое ей так нравилось, и все это в единстве с общим шумом города, с калейдоскопом огней светофоров, фар, стоп-сигналов, уличных фонарей и магазинных витрин, с осознанием, что, пока люди снуют по улицам, ненадолго пересекаются миллионы их отдельных, непостижимых жизней. Софи упивалась этими размышлениями, даже ускоряя шаг, поглядывая на часы на экране телефона и понимая, что к университетскому зданию она подойдет с опозданием в пару минут.

Соан уже ждал ее за столиком в баре «Робсон Фишер», сумрачном анклаве, куда хаживали в основном аспиранты и преподаватели. Перед Соаном стояло два бокала просекко. Он пододвинул один Софи.

— Мама родная, — произнес он. — Вид у тебя бледный и больной. Должно быть, ужасный северный климат.

— Бирмингем не на севере, — сказала она и поцеловала его в щеку.

— Пей давай все равно, — сказал он. — Сколько ты уже такого не принимала?

Софи сделала долгий глоток.

— Там, где я живу, такое дают, к твоему сведению. Завезли году в… 2006-м, кажется. Звезды уже здесь?

— Не знаю. Если и да, то в Зеленой комнате.

— А тебе к ним не надо?

— Позже. Спешить некуда.

Соан позвал Софи — для моральной поддержки в том числе — поприсутствовать на публичной дискуссии между двумя маститыми романистами, англичанином и французом, которую Соан должен был вести. Лайонел Хэмпшир, англичанин, был в некотором роде знаменитостью — по крайней мере, в литературных кругах. Двадцатью годами ранее он опубликовал роман, за который получил Букеровскую премию, и заработал себе на нем репутацию, — «Сумерки выдр», щуплый томик, заключавший в себе в основном мемуары и отчасти вымысел и более-менее сумевший запечатлеть дух своего времени. И пусть ничто из написанного им далее не достигло такого же успеха (последнюю работу, причудливый экскурс в феминистскую научную фантастику под названием «Фаллопия», литературная пресса недавно разнесла в пух и прах), его это, похоже, попусту не тревожило: почтения, каким был окружен давний призер, хватало, чтобы его прибыльная карьера оставалась на плаву, а сам он держался как человек, чьи лавры уверенно обеспечивали ему на чем почивать.

Писатель-француз по имени Филипп Альдебер, напротив, был величиной неизвестной.

— Кто он такой? — спросила Софи.

— Ой, не волнуйся, я начитал, — сказал Соан. — Там у себя большая звезда, судя по всему. «При-Гонкур», «При-Фемина». Написал двенадцать романов, однако лишь парочка издана здесь — сама знаешь этих британцев: не ценят они, когда на землю Диккенса и Шекспира заявляется Джонни Иноземец и учит их, как это делается.

— Нервничаешь как ведущий? — поинтересовалась Софи.

Событие организовывали совместно факультеты французской и английской словесности. Соан ныне был самым молодым сотрудником второго, пока простой лектор, но вообще-то, раз он уже писал для «Нью стейтсмен» и «Ти-эл-эс»[13], его сочли подходящим для такой встречи, предназначенной и для широкой публики, и для педагогов, и для студентов.

— Немножко, — признался он и поднял бокал. — У меня это уже третий.

— Не очень понимаю название, — сказала Софи, глядя на листовку, лежавшую между ними на столе. Она гласила, что тема сегодняшней дискуссии — «Беллетризация жизни. Жизнь как беллетристика». — Что это означает?

— А мне откуда знать? У тебя два писателя, у которых ничего общего, кроме грандиозного мнения о самих себе. Надо же было как-то это назвать. Оба пишут художественную прозу. Оба пишут о «жизни» — ну или о своей версии ее, так или иначе. Не очень понимаю, можно ли вообще промахнуться с таким вот названием.