же курса я ушел с головой в книги и делил все свое время между аудиторией и публичной библиотекой Румянцевского музея. Это времяпрепровождение разнообразилось только время от времени вылазками на галерку Малого театра, где в то время за тридцать копеек можно было переживать минуты величайшего эстетического наслаждения от игры Ермоловой, Федотовой, Медведевой, Никулиной, Садовских, Ленского, Южина. Да вот когда еще приезжали в Москву такие гастролеры, как Росси, Дузе, Барнай, Поссарт, Коклен, — я исчезал недели за полторы из библиотечного зала Румянцевского музея и предавался театральному запою. Но уезжали гастролеры, и театральный запой опять сменялся книжным. Случалось, что иные товарищи по курсу с улыбкой сожаления пророчили мне будущность книжного червя, глухого и слепого к явлениям общественной жизни, неспособного увлечься общественными интересами. Я в ответ ухмылялся и думал про себя собственные думы. Вышеупомянутое пророчество не оправдалось, а мой книжный запой во времена студенчества принес мне немалую пользу для моей последующей общественной деятельности.

Я сказал, что не видел в тогдашних политических движениях в студенческой среде большого толка. И в самом деле, "студенческие истории", тогда время от времени разыгрывавшиеся, казались чем-то серьезным и возбуждали какие-то надежды и ожидания только потому, что на всем остальном поле общественной жизни царил полный штиль.

Вторая половина 80-х годов минувшего столетия была временем чрезвычайного обмеления общественных интересов. Все расселись по своим углам. Одни, по выражению Салтыкова, начали "годить", другие и "годить" перестали и, ни о чем не загадывая, ушли с головой в однообразную канитель "малых дел". Потапенко, в настоящее время развивающий не по разуму холопское усердие перед большевистскими властелинами, выступил тогда даже с программным романом под названием "Не герой", где ставил на пьедестал человека, отвертывающегося от всяких широких горизонтов и живущего помаленьку и потихоньку с лозунгом: "день да ночь — сутки прочь". В атмосфере такой пришибленности "студенческие истории" казались своего рода громом в ясном небе. Но гром этот ничего не менял в положении вещей, и если бы эти "истории" не раздувались охранкой, для которой они являлись манной небесной, давая пищу для ее деятельности и оправдывая ее существование, то они легко могли бы быть пресекаемы в самом зародыше.

Дело в том, что в этих студенческих "движениях" в то время еще не было никакой организованности. Существовали студенческие землячества, но правильно избранного объединяющего органа еще не было. И вообще не было никаких общестуденческих организаций. "Студенческие истории" начинались всегда почином никому не ведомой самочинной кучки и уже по одному этому сами по себе не могли бы рассчитывать на сколько-нибудь внушительный успех, если бы им не приходили на помощь внеуниверситетские элементы. "История" начиналась во имя каких-нибудь требований, касавшихся студенческого быта. Но утвердительно можно сказать, что истинная подкладка всегда была политическая и замысел "историй" исходил от какого-нибудь внеуниверситетского кружка. Университет избирался опорной точкой для демонстрации, ибо ни на какую иную среду нельзя было тогда рассчитывать в этом отношении. Затем все разыгрывалось как по нотам. Никому не ведомая самочинная группа вывешивала воззвание с приглашением на общестуденческую сходку. Общестуденческая сходка была тогда лишена всякой планомерной организации: это было хаотическое вече, где не было никакого выборного представительства, никаких предварительных сговоров, никаких установленных правил для ведения заседания и постановлення решения. Просто в назначенное место приваливала нестройная толпа студентов, группа, созвавшая сходку, излагала цель сходки и предлагала заготовленную резолюцию с теми или другими требованиями к начальству. Начинались прения. Ввиду случайного состава собравшейся студенческой толпы, прения, разумеется, шли в высшей степени бестолково. Говорили кто в лес, кто по дрова. Инициативная группа и не умела и не хотела руководить прениями, она просто выжидала, когда толпа, наскучив сумбурным словоизвержением, начнет расходиться. Тогда без правильного голосования, бесформенным гулом ближайшей к инициаторам всего дела кучки наскоро проводилась заготовленная ранее резолюция. Сходка кончалась. Но к этому времени университет оказывался оцепленным полицией, конными жандармами и казаками. По городу распространялась весть, что студенты опять бунтуют. К университету собирались любопытствующие. Грозный вид вооруженной кавалерии производил на зевак такое впечатление, что происходит что-то зловещее и крупное. Охотнорядцы рвались в бой. А те обыватели, которые были настроены оппозиционно по отношению к начальству, смотрели на осажденных студентов как на доблестных героев. Между тем полиция начинала хватать расходившихся со сходки студентов, а казаки пускали в ход нагайки. Окруженных студентов полиция с торжеством отводила в Манеж — огромное здание, находящееся как раз насупротив университета, по своим размерам могущее вобрать в себя чуть не половину всего студенчества и представляющее своего рода чудо архитектурного искусства: протягивающаяся на громадное пространство крыша этого манежа поддерживается только одними стенами, без единой колонны или какой-либо иной внутренней подпоры.

Процессия перевода окруженных полицией студентов с университетского двора в Манеж еще более усиливала впечатление от "студенческой истории" как от какого-то крупного революционного события. И уличная толпа, глазевшая на эту процессию, и сами студенты невольно проникались таким убеждением. А власти не только не старались парализовать это убеждение, но, напротив того, делали все для его дальнейшего обострения и углубления. В тот же день, а иногда на следующее утро, студентов под конвоем солдат и казаков вели через весь город из Манежа в Бутырскую тюрьму, расположенную на окраине Москвы. Можно себе представить, в какой мере эта демонстративная прогулка подымала дух "бунтующих" студентов, окружая их ореолом страдальцев за революционные идеалы. Ведь кроме "сходки" и резолюции, принимаемой на сходке, в их распоряжении не было решительно никаких иных способов для политических манифестаций; студенческие "забастовки" были изобретены позднее. При сколько-нибудь тактическом и находчивом образе действий властей студенческая манифестация неизбежно угасла бы от внутреннего истощения. А между тем начальство само приходило на помощь студентам и устраивало для них такой революционный парад, как шествие через весь город на глазах всего населения густой толпы арестованных "бунтовщиков". Военные власти сами чрезвычайно тяготились участием в этих полицейских манипуляциях, что с присущим ему остроумием выразил однажды генерал Драгомиров в Киеве. Получив от местной гражданской администрации приказание двинуть к университету военные части, он так донес об исполнении этого приказа: "Инфантерия двинута, конница выступает, неприятеля нигде не найдено".

Между тем, лишь только произошли первые аресты студентов, "университетская история" тотчас получала обильную пишу для дальнейшего развертывания. Первоначальные лозунги, требования, заявленные первой сходкой, отходили со всем на задний план; теперь на поверхность всплывала идея товарищеской солидарности. Все заслонялось требованием освобождения арестованных. Ежедневно собиралась новая сходка, ежедневно к университету являлись полицейские и казаки; приезжал на первых санках с лихой пристяжкой полицейместер