Начальник КГБ любил побеседовать с Дедом. Говорил он так: начинал предложение и обрывал посередине. Приходилось слушать его очень внимательно, чтобы понять. Дед увидел, что новый пациент знает о нем все. Он вздрогнул, когда из вонючего рта вылетело, как бабочка, святое имя Маргариты. «Красавица… Мой отец был большим почитателем… Он начальником тюрьмы в Тбилиси, когда ты там… Вместе сюда… Дочь твоя еще лучше будет…»

Не словами, а их отсутствием начальник КГБ города выдавал Деду старые тайны. Неспроста Деда освободили в тридцать шестом году из тюрьмы. Не исправление судебной ошибки. Мэлор и Маргарита, Маргарита и Мэлор.

Дед, дрожащий, не понимал.

У Деда был план, он вынашивал его давно. Он написал письмо братьям на старый парижский адрес и теперь старался обвести КГБ вокруг пальца. В Сухуми уже заходили иностранные суда. Однажды Дед поравнялся с двумя моряками и спросил, не глядя на них: «Не взяли бы вы письмо за рубеж?»

Матросы остановились и заговорили. Дед повесил голову, как уличный фонарь, и отвечал невпопад. Он думал, его арестуют немедленно. Потом он зашел в поликлинику и рассказал каждому, кого встретил, что два моряка только что спросили его по-французски, где пристань, и он им указал. Дед повторил эту историю всем пациентам. Он создавал себе свидетелей, на которых можно сослаться во время допроса.

Однако Деда не тронули. Дед охрабрел и повторил план еще пару раз. Удивительно, как матросы на улице безошибочно угадывали, кто именно говорит по-французски.

Ответа из Парижа не последовало.

Братья нашли Деда сами через полвека после разлуки. Письмо принес мужчина с зонтиком. Он постучался в дом со шпилем и спросил князя Арешидзе. На него глазели изо всех окон. Не ходят грузинские мужчины с зонтиками. Бабское это дело.

Писал Котэ, младший брат Деда. У него уже стопка официальных ответов, что семьи Арешидзе больше нет. Но он все еще надеется, что кто-то жив. «Умоляю того, кто вскроет это письмо, сообщить мне о судьбе князя и княгини Арешидзе, о местонахождении моего брата Гиорги Арешидзе…»

Дед тут же, над блюдцем, сжег письмо и написал ответ. Затем он вышел из дома вместе с иностранцем и пошел к пристани на виду у всех. Страх, сжимавший его сердце, как в кулаке, почему-то разжал пальцы. Дед чувствовал странный прилив энергии, как, бывает, человек, не спавший две ночи подряд.

Он прошел с гостем по площади Ленина и даже сфотографировал его пару раз у высокого пьедестала. Иностранец переживал, что фигура Ленина не вписалась в кадр. Дед сказал со смехом, что впервые видит, как кто-то фотографируется у памятника Ленину. Иностранец удивился: зачем тогда он здесь стоит?

И прошел день. Дед успел позвонить Отцу, сходить на могилу Маргариты и попрощаться с Третьей женой. Дед не признался Отцу, что ожидает ареста и боится. Воспоминания о трех месяцах, проведенных в тюрьме, выступили на поверхность его памяти, как капли крови. Дед сам собрал себе маленький чемодан.

Самым унизительным в тюрьме, как казалось Деду, были не оскорбительные обвинения и ночные допросы. Не вонь переполненных камер. Не издевательства уголовников над политическими. А туалет. Эти две ступни в углу камеры, не отделенные даже занавеской. Когда справляешь нужду на виду у всех, перестаешь быть человеком.

Отец радостно рассказывал Деду, что нашел наконец муллу. Оказывается, им был когда-то хранитель музея. Он согласился прочесть молитву на мусульманском кладбище, приговоренном к взрыву. Он пришел на рассвете к ним в дом, где раньше город кончался. Он принес под мышкой Коран, завернутый в газету «Комунисти».

Отец положил трубку и поехал в аэропорт. Уже летали самолеты с низкими потолками, как хрущевские квартиры. Их называли «летающие гробы». От Тбилиси до Сухуми полет занимал сорок пять минут. Непонятно, как Отец почувствовал, что Деду плохо. Маргарита?

Отец провел с Дедом долгую неделю ожидания. Наконец начальник КГБ сказал Деду во время приема без всякой связи, обрывая предложения, будто разрезая их по животу: «Нет у тебя братьев, никогда не приедут, не поедешь, зачем это, письмо, с зонтиком ходит, ноги мне мыть должен, спас я тебя, чтоб я больше не слышал, дочь пожалей…»

Вторая жена почти переселилась к Лали. Это был единственный дом, где ее считали законной женой Деда. Она по-прежнему ходила вместе с Лали к разным начальникам, но теперь просто по привычке. Дед, с тех пор как дочь вышла замуж, забросил работу, вышел на пенсию и, как все замечали, сильно сдал.

Его часто видели на берегу моря. Он шлепал сапогами по воде и разговаривал сам с собой. Пару раз он пропал — Третья жена обегала всех знакомых — и объявился в Тбилиси. Он ездил к Отцу, который умер несколько лет назад. Если бы сейчас Дед вдруг сделал предложение Второй жене, она бы, пожалуй, не согласилась.

Вторая жена регулярно посещала митинги. Она видела тысячи и тысячи людей, так же обиженных судьбой и не защищенных властью, как и она. Однажды она вырвалась вперед, схватила микрофон и закричала на всю площадь Ленина. Она не помнила, что говорила. Но наутро ее цитировали на всех углах, и теперь она выступала почти каждый вечер.

В Тбилиси тоже проходили митинги. Бурлил весь Советский Союз. Горбачев с высокой трибуны говорил просто, как и люди на улицах. Ему подносили молоко в стакане. Он любил поставить вопрос, а потом подбросить его народу на обсуждение, как кость. Народ был отзывчив, как всегда. «Разрешили вам, — ворчал Дед, проходя мимо гудящих площадей, — вы и разговорились».

Сын запоминал, как обычно, каждое горбачевское слово. Потом он выжимал из головы фразы, отбрасывая ненужные слова. Не оставалось почти ничего. Газеты пытались нащупать гослинию, которой не было. Многие придавали магический смысл горбачевским родинкам. Когда Горбачев был рядовым членом Политбюро, его лоб на фотографиях ретушировали.

Третья жена ходила слушать Вторую жену. «Кто наш хозяин?» — кричала Вторая жена, одетая во все черное, как вдова. Люди хлопали ей как по команде. Когда Вторая жена призвала матерей города остановить движение поездов, чтобы привлечь внимание правительства к их требованиям, Третья жена, никогда не рожавшая, неделю пролежала на рельсах.

Иногда митинги разгоняли, и тогда Третья жена прибегала домой с туфлями в руках. Потом долго выясняли: кто отдал приказ разгонять? Запрет на религию отменили, и люди стали выносить на улицы иконы, с трудом отчистив их от пыли. Они проходили мимо солдат, которых выводили для поддержания порядка. Еще не было приказа стрелять, и солдаты поплевывали семечки. Третья жена выпросила у Деда портрет Маргариты и ходила, прижав Маргариту к груди.

Лалин муж останавливал поодаль серебряный «мерседес», первый «мерседес» в Сухуми. Лали выходила из машины и смотрела на свою мать на трибуне, на кузове грузовика. Лали вспоминала, как танцевала в детстве на параде. Как смотрел на нее будущий муж. Из окна, из которого вылетела когда-то бабочка. Было что-то человеческое — неожиданное — в этом взгляде.

В конце апреля произошел взрыв на Чернобыльской атомной станции. Горбачев не сделал заявления, никто не отменил первомайские демонстрации. Пионеры с голыми коленками пели и танцевали в молочном тумане по всей зоне. Горбачев выступил наконец по телевидению на исходе второй недели. Он спрашивал народ, как поступить.