судном, но с конкретным индивидуумом — запросто. Картинка враз переменится».

Новый свитер с высоким горлом, который Симона связала для меня, был великолепен. Воротник до ушей, канатный узор, красивый и длинный — не для красоты, а для тепла. Мы можем пойти на север. Датские проливы или вверх на север: к Мурманску. Не знать, куда мы пойдем — это было ужасно.

«Но как потерпевшие бедствие они беззащитны», говорил Сэмиш благочестиво негодующим голосом.

«Поставь другую пластинку! Тот же старый довод, что и раньше».

Они вернулись в споре к начальной точке. Томсен начал путаться все больше и больше.

«О, черт!» — воскликнул он, смирившись, и плюхнулся обратно в кресло.

Мне хотелось встать и уйти пораньше, чтобы как следует упаковать свои вещи. Все что угодно — все лучше, чем вдыхать алкогольные пары. Лучше сохранить остаток ясности в голове. Последняя ночь на берегу. Одна или две книги, запасная фотопленка, широкоугольный объектив, шапочку с помпоном. Черная шапочка с помпоном и белый свитер. Должно выглядеть весьма забавно.

«Это торжественное мочеиспускание или кардинальский конклав?» — Грязный Док проревел, заглушая музыку, которая начала снова играть. «Оставьте свои долбанные разговоры на эту тему!»

Как будто бы пианист и оркестр не создавали достаточно шума — кто-то включил радиолу и увеличил громкость до отказа. «Где нежный тигр, где нежный тигр?» — блеял голос сверхъестественной силы.

Долговязый белокурый лейтенант скинул свой мундир, взобрался на стол и стал изображать танец живота.

«Да тебе на сцене надо выступать!» — «Круто!» — «Держите меня, кто-нибудь, он мне начинает нравиться!»

Наш Стармех, который тихо медитировал за столиком, вдруг обезумел. Он взобрался на декоративную решетку над сценой и стал изображать шимпанзе, срывая искусственные виноградные листья в такт музыке. Решетка зашаталась, оторвалась от стены и в конце концов грохнулась на сцену со Стармехом на борту.

Пианист стал наяривать марш, вздергивая головой назад. Вокруг него образовалась группа.

«Вперед, всегда вперед,

Хотя небеса мочатся на нас.

Пошли нас обратно в Дульсвиль,

Потому что ничего хуже этого не может быть»

«Вот это я слушать люблю», — проворчал Командир. «По земному, мужественно, по-тевтонски…»

Труманн уставился на свой стакан, затем вскочил на ноги и завопил «Салют!» Он влил содержимое стакана в рот с высоты по меньшей мере шесть дюймов, обильно полив пивом свою шинель.

«Черт побери!» пробормотал Труманн, увидев учиненный беспорядок. Клементина подскочила с тряпкой. Застежка на ее юбке лопнула по шву. Впадины на сгибах колен сырно-бело мерцали в контрасте с черным материалом юбки, когда она наклонилась над Труманном.

«Свинья!» — прошептала она в его ухо по-французски, вытирая его насухо. Её изобильная грудь висела столь близко от его лица, что он мог бы при желании погрузить в нее свои зубы. Она излучала материнскую заботу.

«Настоящая оргия!» — прокаркал Майниг, известный как единственный девственник флотилии.

«Все, что нам нужно сейчас — это несколько девчонок».

Старший и второй помощники Меркеля исчезли через распашные двери, как бы отреагировав на ключевое слово, обмениваясь при этом конспиративными подмигиваниями. Мне казалось, что они уже давно ушли.

«Нервы», — пробормотал Командир. «Им нужно это, как сухопутным войскам нужно пропустить стаканчик перед атакой».

Вполуха я слышал пение за соседним столиком:

«Наш парнишка-мясник был на взводе,

Маленький распутный уродец,

Он уложил на мраморную плиту

И поимел пирожок с рубленой телятиной…»

Все та же старая история: рыцари Фюрера в сияющих доспехах, благородные хранители будущего нации… Несколько рюмок коньяка и их незапятнанный панцирь теряет своё сияние.

«Очень культурно,» — прокомментировал Командир, дотянувшись до своего стакана.

«Эти долбанные кресла — как сядешь в них, так уж и встать невозможно».

Лысый Келлер тупо тряс своей головой. «Вот что это такое, попомните мои слова. Я из этого не выберусь. В этот раз занавес уж точно опустится».

«Да конечно ты выкарабкаешься», — успокаивал его Труманн.

«Спорим на ящик коньяка, что я не вернусь?»

«А кому же мне надо будет ставить коньяк, если ты не вернешься?» — потребовал ответа Труманн. «Ангелу с долбаной арфой?»

Лысик мигал непонимающе, глядя на него.

«Смотри», — говорил Труманн, произнося слова медленно и отчетливо, «если ты вернешься, то ты проиграл — это достаточно просто, не так ли? Ну хорошо, в этом случае ты мне ставишь ящик коньяка. Если же ты не вернешься, тогда ты проиграл …»

«Верно».

«Тогда я ставлю коньяк».

«Снова верно».

«Вопрос в том — кому?»

«Как это кому? Мне, конечно!»

«Но ты же мертв».

«Мертв? С чего это ты вдруг решил?»

Столик представлял из себя мешанину обезглавленных бутылок из-под шампанского, пепельниц, наполненных пивом и окурками, жестянок от маринованной селедки и разбитых стаканов. Труманн с удовольствием созерцал эту картину во время своей беседы с Келлером. Пользуясь перерывом в музыке, он поднял свою правую руку и прокричал: «Приготовиться!»

«Фокус со скатертью!» — произнес наш Стармех.

Медленно, не торопясь, Труманн начал сматывать край скатерти в рулон — для этого ему потребовалось целая минута, потому что материал укользал от его непослушных пальцев. Затем свободной рукой он подал сигнал пианисту, который тотчас же — как будто бы действо было отрепетировано — выдал очередь громовых раскатов на басовых клавишах. С сосредоточенностью штангиста Труманн занял устойчивую позицию и уцепился обоими руками за скатанную скатерть. Он уставился на свои вцепившиеся в скатерть кулаки примерно на тридцать секунд, издал неожиданный первобытный крик и мощным движением рук рванул скатерть со стола. Бутылки и тарелки посыпались на пол с мешаниной звуков, издаваемых разбивающимися, звенящими и падающими предметами.

«Дерьмо и посмешище!» — выругался Труманн, и плюхнулся в кресло, где Грязный Док вынул из его руки три или четыре осколка. Кровь испачкала стол, когда он поднял руку и устало вытер лицо.

Командир издал недовольное ворчание.

«Не нравится?» — проорал Труманн. Он не был в кресле более пяти минут, как снова поднялся на ноги и вытащил из кармана измятую газету.

«Если у вас нет лучшей идеи, господа, позвольте мне зачитать вам некоторые золотые слова…»

Я узнал вырезку в его руке. Это были последняя воля и завещание капитан-лейтенанта Мёнкеберга, официально убитого в битве, но в действительности жертвы комичного инцидента. Он сломал шею в тихом месте в Атлантике, поскольку прекрасная погода соблазнила его быстренько выкупаться. Как раз в момент, когда он нырял с мостика, подлодку неожиданно качнуло и он ударился головой о балластный танк. Каждая немецкая газета донесла его звенящее послание к потомкам.

Труманн держал вырезку на вытянутой руке. «… каждый за других и все за