Хозяйка музея уставилась на нас с восторгом во взоре.

– О! – сказала Светка. – Это интересно.

– А где же ключ? – спросил я. – Его, наверное, в сейфе хранят?

– Совсем нет, – ответила хранительница. – Ключ висит на гвоздике справа на часах.

Мы дружно шагнули вправо. Там действительно на гвоздике висел ключ. Самый обычный, железный, скучный заурядный ключ.

– На этих часах проклятие, – снова с удовольствием произнесла хранительница. – Говорят, что эти часы сделал сумасшедший швейцарский мастер, продавший душу дьяволу. Часовщик хотел сделать часы, которые шли бы целую вечность, но за это он должен был создать часы, отбирающие жизнь…

Я не верю в проклятые часы. За каждыми проклятыми часами стоит какой-нибудь психопат.

– А в наши дни кто-нибудь пробовал их заводить? – спросила Светка.

– Нет, конечно, – покачала головой хранительница. – Это же фондовая вещь.

– Интересненько… – Светка поморщилась. – Очень интересненько.

Я взял Светку за руку и повёл дальше, на второй этаж, туда, где живопись.

Художник Лодыжский был по совместительству лесопромышленником и потомственным фабрикантом корабельных канатов, которые продавались аж в самом Лондоне, на товарной бирже, ими оснащались почти все корабли флота Её Величества, включая «Титаник».

Мы выслушали про «Титаник» повторно, причём в этот раз краеведческая Калерия добавила, что верёвки из Холмов сыграли значительную роль и в мировой культуре, – в частности, известный исследователь истории родного края подполковник Брылин уверял, что сам Есенин воспользовался качеством местного продукта, которое, как всегда, оказалось на высоте.

Это смотрительница произнесла с каким-то удовлетворением. А потом отчего-то закашлялась, покраснела и убежала пить воду. Светка ухмыльнулась.

Поставивший этот дом Спиридон Лодыжский весьма неплохо зарабатывал на жизнь пенькой и лесом и даже построил на свои средства пеньковый техникум и больницу. Он был сыном Александра от второго брака, купцом первой гильдии, в свободное же время занимался живописью. В этом у него имелись немалые таланты, Спиридона Лодыжского брали в Императорскую академию художеств, но он предпочёл предаваться живописи самостоятельно. Несколько раз он ездил в Италию и Голландию, привёз оттуда множество работ и коллекцию антиквариата.

Это всё нам сообщил уже отец. Он прохаживался по залам, разглядывал картины по второму разу, фотографировал, хотя и было запрещено, только за двести рублей. Мы ходили за ним, смотрели.

Пейзажи Спиридону удавались. Я в живописи плохо понимаю, но себе домой я бы их повесил. В основном море, острова, пляжи длинные и нищие рыбаки, чинящие сети на песке. Народ, я вспомнил, что в девятнадцатом веке было модно изображать всякий народ.

Кроме нас экспозиция посетителями была не перегружена, залы дышали пустотой, светом и прохладой, так что мне в музее понравилось. Мы обошли его справа налево, от итальянского периода в творчестве Спиридона к русскому, от неапольских оборванцев к нашим, от красот Везувия к приволжским плёсам, а потом и вовсе к зиме. В творчестве Лодыжского вдруг обосновался север, в картинах тосковала стужа, и стыл лед, и острыми гирляндами блестели сосульки. Мазки стали крупными и не такими усердными, как раньше, снег, седина и синие просторы, и далёкими чёрными точками из-под снега замёрзшие ямщики.

Я подумал, что очень хорошо тут картины развешаны – от молодости и надежды к старости и смирению, в конце всегда зима, и никак иначе. Производит впечатление, чего уж говорить.

– А это ещё что? – отец нахмурился.

В самом углу зала висела ещё одна картина. Она, в отличие от других, была небольшая по размеру, может, в половину стандартной плазменной панели, и висела как бы не на всеобщем обозрении, а чуть застенчиво сбоку, в слабоосвещённой нише.

– Вот это гадость… – прошептала Светка.

И я с ней был абсолютно согласен. Картина совершенно омерзительная. То есть по-настоящему омерзительная, взглянув, я сразу отвернулся, потом, конечно, заставил себя глядеть.

Был нарисован высокий берег над рекой, опушка тёмного леса и мрачные деревья, напоминавшие дубы, толстые и с похожими на щупальца осьминога корнями. На широкой, покрытой сочной зелёной травой поляне стоял белый телец. Именно телец – уже крупный и рослый, но ещё не рогатый бык. Он стоял мордой к реке, правый бок его был распорот, рёбра были сломаны и вывернуты наружу острыми краями.

Возле тельца на залитой кровью траве лежала тварь, похожая… Не знаю, я раньше таких не видел. Это был одновременно и волк, и тигр, и кабан, и варан, покрытый чёрными шипами, и крокодил, и ещё что-то неизвестное. Тварь погрузила в рану тельца тяжёлую лапу, выедала вывалившиеся внутренности и от удовольствия прикрывала широкие и масляные красные глаза.

А там, под деревьями, стояли фигуры, неразличимые в бордовых тенях деревьев, их было много, они стояли и смотрели.

Но хуже всего, хуже сытого хищного чудовища и хуже теней, укрывшихся за деревьями, были глаза тельца.

Смиренные и терпеливые. Телец понимал, что его поедают заживо, и не сопротивлялся. Вот эта тошнотворная покорность меня ужаснула больше всего.

Мерзость. Начищенная медная табличка говорила, что эта гадость называется «Пир».

– Оригинальная живопись, – отец включил вспышку и заснял картину. – Необычные цветовые решения.

Куда уж. Кровь и кишки совсем как настоящие, блестят и со знанием дела нарисованы, и вывернутые кости белые и блестящие, как сахар.

– В краску, кажется, фосфор подмешан, – заметила Светка. – Какие-то они чересчур яркие.

– Возможно… – кивнул отец.

А по мне, так не только яркие, но и выпуклые ещё, точно кровь вживую стекала и запекалась мелким бисером, а над мордой зверя…

Художник увлекся своим тошнотворным шедевром и случайно мазнул красным над головой зверя.

– Это тоже Лодыжский? – поинтересовалась Светка. – Странная тема для картины…

– Рука та же, – отец ткнул пальцем в картину. – Мазки одинаковые, и стиль… Так что это, несомненно, он. А тема, да, необычная. Видимо, некоторая масонская символика. Хотя…

– Он был масон? – спросила Светка.

– Тогда все масоны были, – ответил отец.

– И иллюминаты, – добавил я.

– И иллюминаторы, – вставила Светка.

Мы рассмеялись. Наверное, это выглядело весьма странно – мы стояли у жуткой картины и смеялись. Но я не могу не смеяться при упоминании иллюминатов, они забавные.

– Символика прозрачна, – сказал отец. – Зверь пожирает агнца… Но у масонов должен обязательно присутствовать намёк на победу света. То есть непременная весть о том, что тьма будет повержена. Обычно это или луч солнца, выглядывающий из-за туч, или фигура охотника вдалеке, или меч, лежащий на дне ручья. Здесь же никакого намёка на свет. Не знаю… Тёмная вещица.