свернула Йолка, в соответствии с сельскими традициями среднероссийской глубинки утопала в одном большом замусоренном болоте. Осторожно лавируя между глубокими лужами, чавкая сапожками по кочкам, Йолка шла к дому своей тётки – Томки.

Йолка не прошла по улочке и пары сотен метров, как снежный буран внезапно прекратился, и в воздухе лениво закучерявились большие белые хлопья, мгновенно таявшие в грязной жиже под ногами.

Фигуру пьяно покачивающегося, бесшабашно бултыхающего валенками по лужам деда Йолка заметила издалека. Одной рукой дед удерживал на толстой верёвке небрежно перевязанного через пузо котёнка, которого он, помахивая словно авоськой, нёс на весу.

Животное отчаянно, испуганно верещало, пытаясь зацепиться когтистыми лапами хоть за что-нибудь, но без толку. В ответ на истошные крики зверька дед поругивался ленивым матерком, изредка шмякая тельце в мутную жижу какой-нибудь лужи.

– Ты чо, больной что ли? – крикнула Йолка, метнувшись к деду и преградив ему путь.

Тот встал, колыхаясь распахнутым грязным ватником, переступая с ноги на ногу и пытаясь сфокусироваться слезящимися глазами под гривой седых, спутанных лохм.

– Эээтта что ещё за срань, ты кто?

– Конь в пальто. Ты чего котёнка мучаешь, урод старый?

Дед удивлённо оглядел Йолку, смачно сплюнул в сторону и, приподняв тушку орущего котёнка, потряс им в воздухе.

– Это моё… ёпта… моё, поняла? Что хочу с энтим, то и делаю. Хочу выгуливаю… хочу топлю… хочу сожру вообще, понятно, бля? Моё имущество. А ты кто такая, чтобы мне тут указывать?

Йолка с неожиданной яростью стала наступать на деда, пытаясь рукой перехватить верёвку.

– Отдай котёнка, придурок, не то хуже будет…

Дед пытался сопротивляться, спрятать руку с болтающимся животным за спину, но только поскользнулся и чуть не упал.

– Яяя… эттта… ты кто такая вообще, сучка малолетняя? Ты хоть знаешь с кем разговариваешь, пизда? Яяя… этта… я ветеран между прочим… мы таких, как ты расстреливали в сорок втором под Курском… вас, блядей малолетних, что под фрицами скакали за конфеты… За конфеты, ёпта… Тебе чего, конфет мало, да?

Дед стоял перед Йолкой, дёргаясь, покачиваясь, еле удерживая рвущегося с поводка котёнка.

– Хули ты приебалась? Топить я его несу, мне кормить его нечем, пенсии еле на жратву хватает, а тут этих дармоедов наплодилось, и что? Я виноват? Я виноват, да, что мне этого хуеплёта мелкого не прокормить? Ты, бля, виноват я, скажи мне?

– Вот и отдай мне, я сама кормить буду.

– Нне пойдёт так… Этта моя собственность. Я что, дурак что ли, свою собственность раздавать всяким малолеткам? Я лучше сам его притоплю в речке, так и хули тебе от меня надо-то, а? Иди своей дорогой… я тебя не трогал, и ты меня не май…

Йолке наконец удалось перехватить одной рукой верёвку, которую она тут же стала подтягивать к себе. Дед скользил дырявыми валенками, отпихивал её, наседая и бухтя в бороду что-то невразумительное, но схватка уже была неравной. Агрессивная ярость юности победила неловкую нерасторопность пьяной, беспомощной старости, – дед плюхнулся телом в лужу, конечно, тут же отпустив верёвку.

Йолка для верности пнула его в живот, и пока он, отчаянно матерясь, кочевряжился, быстро подхватила котёнка с земли. Приглаживая напуганного, продолжавшего вопить зверька, она спрятала его под подол курточки, и, застегнув молнию, чуть не рысцой побежала дальше по улочке…

В гостях у Томки

Томка вместе с мужем жили в домике, который им достался ещё от деда (сам дед успел получить квартиру в городе ещё в восьмидесятых). Три небольшие комнатки, маленькая кухонька, кладовый подпол и гараж, забитый автозапчастями от старой, развинченной «Нивы» – ну чем не жильё для людей, привыкших к опрятной бытовой скромности?

А скромность и правда была определяющей чертой для Томки с мужем. Сама она уже лет пять не работала, «пэнсионерила» по её же выражению. Поэтому жили они в основном на деньги мужа, Валерий Саныча, – степенного, статного и благообразного по внешнему виду человека, типичного представителя провинциальной интеллигенции. Валерий Саныч замещал должность главного хирурга в городской больнице, посменно консультируя пациентов в кабинетике местной поликлиники, территориально размещавшейся в одном из лечебных же корпусов. На зарплату в пятнадцать тысяч, к которым плюсовались семь тысяч врачебного оклада, жить, в принципе, можно было, но выручали к тому же и периодические презенты от пациентов. А уж со своей пенсии Томка ещё и пару тысяч в месяц умудрялась откладывать, занося их на депозит в Сбербанке (но об этом только она сама и знала).

Семья жившей на городских выселках Томки в династии Григорьевых-Кулачковых особым почётом не пользовалась – бедные, тихие, бездетные они как-то легко и практически без неурядиц доживали свой век в домике по улице Куйбышева. Их, как ни странно, все любили. Ну вот как любят таких странных, немного как будто юродивых родственников или соседей, хотя, казалось, бы – а в чём их странность? В том ли только дело было, что всю жизнь они проводили этакими серыми, никуда не лезшими, ни за что не боровшимися мышками, но это ж разве беда? Непонятно, хотя никто даже особо и не задумывался над этой странностью… Просто знали люди, что Томка с Валерием – как бы немного того… Нет, правда, хорошие люди, честные, справедливые, но всё же немного не от мира сего. Какие-то слишком уж правильные.

Ёлка, однако, не считала ни Томку, ни Валерий Саныча странными. Наоборот, любила она их той беззаветной, чистой любовью, которая как-то сама поселяется в детских сердцах по отношению к точно таким же бескорыстно любящим ребёнка (пускай и чужого) людям.

А то, что Томка с Валерий Санычем любили Ёлку видно было невооружённым глазом, – сказывалось, наверное, отсутствие собственных детей. Баловали её украдкой, чуть мать отвернётся, дарили по поводу и без повода всякие безделицы, а Томка иногда даже денег на карманные расходы выделяла.

Встретила Томка на этот раз Ёлку встревоженной. Выскочила во двор, покрикивая на дворового пса Фёдора, едва заслышав скрип открывающихся ворот (двери они не запирали вплоть до восьми-девяти вечера). И всплеснула руками, увидев грязную, оборванную, какую-то всю из себя жалкую Ёлку.

– Мать честная, это где ж тебя носило-то столько времени? Мне Вера трезвонит весь день, она уж там милицию на твои поиски собралась напускать, а ты гуляешь где-то… Как не стыдно-то, Лена? И в таком ужасном виде…

Томка называла её строго по имени, наречённому родителями при рождении, и Ёлка привыкла, приняла это. В устах Томки сухое «Лена» всё равно всегда, в различных ситуациях переливалось оттенками приятных, греющих эмоций: