Много бабьего добра на Владимирке!

Но Савва, сын Василия, задавленного сосной на барском лесоповале, видать, пресытился. С трехпудовым коробом обложенных крапивой лещей — совсем в другую сторону настрополил: в Москву. Там, как и во Владимире, своя река, но ведь и народу‑то сколько! За милую душу сожрут и киржацкого, и клязьминского леща.

Знакомая Владимирка легко несла его с тяжеленным коробом за плечами. Встал с первыми петухами, еще до солнца, а к тому времени, как оно, выкупавшись в Клязьме, пошло-покатилось над сосновыми борами, был уже далеко: успел за Павловским Посадом на другую сторону реки перейти. Тут только и подкосил ноги страх: эка двадцать верст по самым глухим местам, да в сутемени, безбоязненно успел отмахать! Каждый, кто отправлялся в Москву, сторожился разбойных клязьминских берегов. Даже Владимирка маленько отшатывалась в сторону; верховьями своими она недалеко была от Москвы- реки, могла бы по ней спуститься к Оке, да, видно, убоялась разбойных урочищ, ходко отскочила в сторону, на север. Так‑то, мол, надежнее. Купцы истово молились, пускаясь через эти места. Савва Васильевич пока мнил себя маленьким подкупчиком, но на выходе тоже хорошо помолился. Без всяких-яких вынесло его за Павловский Посад, а там уже места просторные. Как всякий бывалый ходок, силы он берег. Самое время передохнуть да перекусить под березами. По приказу матушки Екатерины сажали их взрослыми деревами, со всеми корнями, обернутыми рогожей. Пять лет только и минуло, как преставилась благодетельница Владимирки, а березки вон уже шатрами встали.

Савва Васильевич всласть ополовинил подорожную горбушку. Соснул даже в тени на один глазок, жаль, голоса разбудили. Он машинально сунул руку под дорожный зипун — там на короткой дубовой рукояти вился кистенек. Никто его не учил дорожной науке — само научилось. Голоса уже за поворотом. Кашель кого‑то донимает простудный. А как не закашляться, если в сырой ночи стережешь купчика-голубчика.

Но кашель вдруг в протяжный мотив вытянулся. Скорбно из‑за поворота хлынули голоса:

Эх ты, мать моя Владимирка-душа,

Пожалей ты добра-молодца меня.

Человеку, выросшему вблизи каторжной Владимирки, — да песнопений таких не знать.

Савва засунул кистенек обратно под зипун и снял валяный капелюш, крестясь. Партия выползала из‑за берез порядочная, с полсотни душ. Вот тоже строгости: в дорогу ковать ноги. Стыдно ему стало за свои здоровые, свободные ходули; барин Рюмин при всех строгостях не вязал ног. Поспешно достал из короба оставшуюся горбушку и поднес ее одному из первых арестантиков. Стража таким вольностям не препятствовала — иначе недалеко уйдешь. А подать несчастному — себе удачи пожелать. И будто прочитали его мысли:

— День да во благо тебе, Христова душа.

Тяжелое шествие успело за следующий поворот завернуть, прежде чем Савва Васильевич рассердился на себя:

— Эк раскрыл хлебало! Не видывал?

Зато уж и понесли ноги, как под ледяную горку. Еще перекупщики не разъехались от Покровской заставы, как он ввалился со своим коробом под шлагбаум.

— Не много с тебя, три копейки, — попридержал его будочник.

Но и Савва Васильевич при большой дороге вырос, знал, что сказать:

— Я, родимый, последнюю горбушку арестантикам скормил. Какое у меня копье?

— Гляди, и рублик будет. На обратном пути ежели.

Перекупщики уже спешили навстречу. Один нахальнее другого.

— Рыбка?

— Почем коробец, купец?

— Хорошую цену дам, если лещик хороший!

Кто будто учил Савву — за словом в карман не лез:

— Не лещик, а лещ. Лещук вяземский. Не торгуйся, ваше степенство. Не чета московским замухрышкам. Гляди, перебьют.

Здесь всяк себя завышал. Не было ведь купцов, так не было и «степенств». Посадские хваталы — хватай побольше, плати поменьше. Но и Савва смекнул, что рыбка нравится. Хоть и поднимешь немножко цену, а на Красном торгу в два-дорога продашь. Он стал оправлять лямки, чтоб закинуть короб за плечи.

— Пойду к куме на Рогожу. Короб в ледник, с кумой за чаек, а поутру и сам на Красный торг снесу. Две ваши цены свистя возьму.

— А не просвистишь? — Близко к нему один картузник подвинулся, незаметно оттирая других.

— Просвищу, коли лясы тут буду с вами точить!

Он одну лямку все‑таки вздел на плечо, когда ушлый картузник взялся за другую:

— Ну, а последнее слово, купец-молодец?

— Без шуток, ваше степенство?

— Давай уж без шуток.

— А коль без шуток, бери прямо с коробом, да и рубль и три копейки в придачу давай.

— Три‑то копейки еще зачем?

— А затем, что служивый тоже хочет испить чайку, — кивнул он на будочника. — А коль потрафишь, вся рыбка, какую еще принесу, прямо в твои руки. Смекаешь?

Смекнул перекупщик, что выгода обоюдная. Рыбак не будет искать перекупщика, а перекупщик заранее договорится с богатым покупателем. Рубль добавил всерьез, а три копейки со смешком:

— На сдачу-удачу... до кумы тебе дорога!

— И тебе дороженька до кумушки.

Сдав короб и расплатившись с будочником, Савва в сторону Рогожского подворья завернул.

Не мешало бы там, на старообрядческом кладбище, скрестить себя двумя трудовыми перстами, да звал его обратный путь. Как только скрылся из виду перекупщиков, сейчас же дал крутого кругаля. Нет, не Рогожа ему сегодня предстояла — опять Владимирка. Он только маленько отдалился от заставы да под укромным кустом вздремнул. Жаль, кумы у него здесь не было, идти предстояло в ночь. Одно утешало: темное время он сгонит еще до Павлова Посада, а дальше, вдоль разбойной Клязьмы, пойдет уже светлым утром.

Истинно: утро вечера не только мудренее, но и светлее будет.

С рыбой Савва, сын Васильев, таскался весь этот год. Стал своим человеком у Покровской заставы, не набивался — все забирал постоянный перекупщик. Рублик к рублику складывался помаленьку. Но и расходы были немалы: женился. Отец так на барщине у помещика Рюмина и умер, но Савва был поумнее: и самого барина на крючке держал. Конечно, не лещ подвяленный — сомище брюхатое, но ты не печалься, подбери соответствующий крючок. У Рюмина губища не дура, полюбил жареную деньгу. Вместо вяленого капелюша его холоп картузик московский завел, кафтанишко даже, пускай и с рыночного плеча. А когда, скинув лапти, в сапоги обулся, Рюмин и сказал себе по-барски: «Э-ге-гей! Холопское ли это дело — сапогами под моими окнами топать!» Это когда урочный оброк холоп приносил. Всегда исправно и всегда с независимым видом, будто одолжение барину делал. Барин от клязьминских недородных песков обезденежел, но холопу ли тыкать в глаза? И посердившись на себя, рублик к Покрову накинул. Савва виду не подал, но зарубку на своем носу сделал. И тоже сказал себе: «Ну-ну, барин, не продешеви». А когда тот к Рождеству захотел еще два лишних рублика — отдал, но тут же смиренно попросил: