— Стало быть, ваше благородие, переводите обратно на барщину.

— Это с чего ж? — изумился Рюмин, который давно уже потерял весь гусарский лоск и сквалыжил каждую копейку.

— С немощи моей, барин.

— Немощь? У такой‑то дубины?!

— Телесное пока держится, а оброк платить невмочь.

— Ага, невмочь? Тогда ступай на лесоповал.

Именно там и задавило сосной старшего Морозова, Василия.

Хороший лес уже был вырублен, и оставалось по буеракам да по оврагам. Туда и подступиться‑то было страшно. Но какое дело до этого барину? Пашня песчаная не давала никаких грошей, так он надумал под конец свести родовые сосняки, там, где и рубить‑то не пристало, по лисьим да волчьим норам. Купцу московскому, которому сбывался лес, тоже горюшка мало, недорого брал Рюмин. А уж холопу Савве Морозову и подавно рассуждать нечего. Безропотно пошел в лес, как когда‑то его отец.

Силушку свою Савва не спешил показывать. Управитель давал дневной урок — он с истинной ленцой исполнял и только. Многие порубщики и того не могли выполнить, под кнут управителя нарывались. С Саввой такого конфуза не случалось. К вечеру он уже сидел на штабельке своих бревен, пока других, слабосильных, тут же на снегу пороли. Барин, предвкушая доход, ежедневно наведывался: кому кнута, кому вопрос.

— Ну что, Савва, не мал ли урок?

— Какое мал! — вставал Савва со штабеля и сдергивал с головы шапку. — Слышите, как стонут?

— Слышу, да толку что?..

Савва смиренно клонил лобастую голову. Про себя‑то думал: «Была б моя воля, я бы три таких штабелька навалял».

Вслух о том, конечно, не высказывался. Силы и молодой жене потребны. Старшенький, Елисеюшка, уже на карачках по избе ползает — пора и нового сотворять. Хотя барщина четыре дня в неделю отнимает. Но молодая Ульяна из хорошей семьи, работящая: что по дневному хозяйству, что по ночному — все ладком да смешком сделает. Как ни занят на барщине муженек, а на Крещенье опять была с брюхом.

— Этого Захарушкой назовем, — похлопывал Савва хозяйственно по родимому животу.

— Да ну тебя, не сглазь! — отмахивалась Ульяна. — Все тебе мало! Все невтерпеж.

— Да ладно, Ульянушка, потерплю. Ты‑то как, не пялит глаза наш вислобрюхий гусарик?

Ульяна вздыхала. Как не пялить.

— Ежели что, я заживо его сожгу.

Голос они с мужиками не повышал, чего уж с женой‑то. Но ее дрожь от такого спокойствия пробирала. Как на заклятии охала:

— Скажешь тоже, Саввушка! Не забывай, что на каторжной Владимирке живем.

Забудешь тут! Неделю всего‑то спустя теща на санях в лес прибуровила. Да со слезами:

— Ой, Саввушка! Барин‑то в избу ломится!

Савва понял все с полуслова и, сунув топор за кушак, прыгнул в те же сани. Вожжи, само собой, в свои руки взял.

Уже темень наступила, а видно: дверь распахнута, в сенях какое‑то железо гремит.

Он в бешенстве не сразу сообразил, что кочерга звон высекает. По тазам. По чугунам. По чему‑то неистово хрюкающему и размахивающему саблей. Он сабельку одним ударом перешиб, а другой замах Ульяна придержала. Лучина из избы подсвечивала, разбой указывала. Рубашка холщовая была до живота разодрана, но и шелк голубой лентами с волосатой груди сползал. Савва эти шелковые ленты на левый кулак намотал, а правой направил лесной топорик на седую гусарскую башку.

— Я пойду по Владимирке, но ты, гнилой окаянец, прежде кровью умоешься!

Топорик все‑таки вбок скользнул, потому что обе бабы, и теща, и ее неслабенькая дочь,

на руке повисли. Но ведь из‑под левой руки все равно не вырваться. Трепка выходила нешуточная, послышалось просительное:

— Бес попутал, Саввушка! Что хошь требуй взамен!

— Воли! — сунул он гусара головой в чугун.

— Пусть и воля, без бумаг пока только. Ведь засмеют меня во Владимире, а тебя заподозрят, смотри!

— Я‑то смотрю да и думаю: ведь обманешь, барин?

— Христом Богом! — поцеловал он уцелевший в потасовке крест. — Сгинь только с моих глаз, Саввушка!

— Нет, барин. Буду жить, как и раньше жил.

— Как и раньше, как и раньше! — ина это истерзанный гусар согласился. — Оброк совсем махонький положу, только чтоб подозрения не было. Живи, Савва, но дай и мне пожить! Христом Богом!

— Ладно, поганец. Жаль Ульянушку сиротинкой оставлять. Но ты помни мою руку!

— Помню, помню, Саввушка.

— И не забывай, что я с того света достану!

Он выволок его из сеней и вслед сабельные обломки запустил.

Может, зря помиловал? А ну как прежний гусарской прытью во Владимир скаканет?

Но не было уже былой гусарской прыти у незадачливого любовника и невезучего хозяина. Московский купец его самого обвел вокруг трех клязьминских сосен. Немалое родовое именье таяло на глазах. А тут и Савва Васильев сын начал вставать на ноги. Он- то не пил, не курил, а полюбовницы с такой женой, как Ульяна, и непотребны были. Детки один за другим выскакивали. Вслед за Елисеем и Захаром и третий выскочил; чтя Ветхий Завет, его Абрамом назвали.

В Москву Савва уходил безбоязненно. Страх на барина напал всамделишный. А тут и другие холопы, не получая на лесосеке даже законного куска хлеба, прибили надсмотрщика, да и вся недолга. Рюмин подозревал своего главного обидчика, но Савва тут был ни при чем. Он так и сказал:

— Ваше благородие, надсмотрщик из тех же холопов — разве поднимется у меня рука на подневольного человека?

Тут разумелось — на вольного‑то может подняться!

Удивительное дело: после ночной трепки старый гусар, пропивший последнее, стал доверчивее. Просто рукой махнул:

— Э-э, одной душой больше, одной душой меньше. Суди теперь дураков! Всех на оброк повыгоняю. Даже распоследних лентяев. Ведь не идут добром на свои хлеба. Ты им пример показывай, Савва Васильич.

Так и назвал, по отчеству. Савва таким же тоном ответствовал:

— Покажу. Уж в этом не сомневайтесь.

— Вот бы тебя управителем, а? И мне доход, и тебе полный резон.

— Куда уж! Дай Бог, себе управиться.

— Управишься, не сомневаюсь. Но не рано ли с барином порываешь?

— В самый раз, ваше благородие. Застите дорогу, если сможете?

Маленько бахвалился над незадачливым барином, но мысль свою имел: от барина бегом, от рыбы подальше, к доходной торговлишке поближе.

Человек он был смекалистый. Да и глазастый. Не только же с перекупщиками у Покровской заставы якшался, ходил и на Красные торги. Обувка-одежка теперь позволяла. Не всякий в рыло будет тыкать. Смотри-и, рыбак, посма-атривай!