— Шах Музаффар Эд-дин, мадам, — ответил Альфонс, подчеркивая каждый слог, и ноздри его носа гневно затрепетали. Как оказалось в конце концов, весь шум и суета касались не Габриэль, а его родной страны. Он покинул Персию в знак протеста против проводимой династией Каджаров пробританской политики, в результате которой страна оказалась проданной безжалостной империи. Он остался во Франции ради Габриэль, а она даже не пыталась правильно выговорить имя его шаха.

— A! Oui, в самом деле, — пробормотала она, возвращаясь к газетной статье.

«В четверг, 1 августа 1900 года, французский анархист перехватил открытый экипаж персидского шаха, следовавший в Версаль. Мирза Махмуд-хан, министр двора Персии, сорвал покушение, отклонив в сторону револьвер, нацеленный на шаха. Министр вырвал револьвер из рук анархиста и задержал последнего до прибытия полиции».

Мадам Габриэль внимательно рассматривала воссозданный художником ход событий — испуганное лицо шаха, прячущегося за широкоплечим министром двора. Она взглянула на свои испачканные чернилами перчатки и вытерла их об окружавший ее ворох разноцветного газа, тюля и шифона. Шах не произвел на нее ровным счетом никакого впечатления, чего нельзя было сказать о его министре. Лояльность последнего вызывала уважение, не в пример бессмысленной кампании террора, развязанной анархистами по всей Европе. Итальянец покушался на Сади Карно, президента Республики. Еще одному удалось убить короля Италии Умберто. Ходили упорные слухи, что они намеревались устранить руководителей всех западных стран, которые прибывали в Париж на выставку 1900 года. Она была совершенно потрясена и шокирована беспомощными и безмозглыми экстремистами, которые просто завидовали аристократам. Аккуратно сложив газету вчетверо, она опустила ее на ковер из клевера. Ее ошеломленный взгляд наткнулся на дневник, о котором она совсем позабыла.

Альфонс, от которого не укрылось ни одно ее движение, шагнул вперед, чтобы вытащить из-под шезлонга дневник со страницами из веленевой бумаги и парчовым переплетом. Своим поступком он распугал ее духов, которые всегда держались подле нее, пока она создавала хронику своей жизни. Прекрасно осознавая роль времени в воссоздании прошлого, духи освежали ее память, когда она приукрашала реальность или слишком уж предавалась собственным мечтаниям. Альфонс, не подозревая о том, что испугал призраков, крепко прижал дневник к груди и стал ждать, пока не представится возможность укрыть его от посторонних глаз.

— Итак, господа, что же вам угодно от меня? — задала вопрос мадам Габриэль, едва только удостоверилась в том, что ее дневник находится в безопасности.

Со щеками, пламенеющими подобно бутонам розы, один из посланцев щелкнул каблуками, резким жестом поднес руку к голове, отдавая ей честь, и сообщил, что Эмиль Франсуа Любэ, президент Третьей республики, желает видеть ее во дворце.

— Помилуйте, — со вздохом промолвила она, — для чего президенту понадобилось мое присутствие?

Вперед шагнул еще один посыльный и протянул ей конверт, скрепленный президентской печатью. Руки ее слегка дрожали, когда она разорвала конверт и быстро пробежала глазами написанное от руки письмо.

На виске у нее учащенно забилась жилка. Ее, мадам Габриэль д'Оноре, дочь варшавского раввина Абрамовича, президент Третьей республики приглашал во дворец, чтобы развлечь персидского шаха.

Торжествующее сопрано Лучиано Барбуцци, призрака итальянского певца-кастрата, подтвердило ее триумф. Пока итальянец был еще жив и пребывал в зените славы, он искал утешения в ее умелых и знаменитых руках, о которых говорили, что они способны довести до оргазма любого мужчину своими ловкими и мягкими акробатическими движениями, без помощи и участия со стороны ее весьма искусного тела. И она никогда не обманывала его ожиданий. А когда он умер от преждевременного заболевания костей, неизбежного следствия кастрации, он вернулся жить к ней под мышку — туда, где, по его мнению, акустика была идеальной. В зависимости от того, выигрывала она или, наоборот, проигрывала, в белопенных впадинах ее рук звучали оперы Генделя, музыка барокко или же религиозные гимны. Если бы она не упорствовала в том, что хотя бы иногда он должен оставлять ее в покое, ее подмышка превратилась бы в настоящий оперный театр. И сейчас он праздновал вместе с ней — звучало торжественное сочинение Генделя.

Она возвращалась ко двору.

Ее бесценные руки в который раз сослужили ей добрую службу. Их магия позволила ей обрести беспримерное состояние. И та же самая магия подвигла президента выбрать ее из других, чрезвычайно искусных — и более молодых — парижских куртизанок. Недаром и не зря она спала, надев хлопчатобумажные перчатки и погрузив руки в ароматические масла из зерен кунжута и мускуса. Не зря руки ее были легонько привязаны к столбикам кровати с пологом, чтобы только не повредить ее хрупкие пальцы, и недаром лунки ее полированных ногтей были цвета очищенного миндального ореха.

Она провела рукой в перчатке по локонам, которые Альфонс красил голубой краской, добытой из желез улиток-гермафродитов. Она старела грациозно, элегантно, несуетливо — как и подобает всем женщинам, но как редко бывает в действительности, приговаривала она, соблазнительно подмигивая. Тем не менее, будучи разумной женщиной, обладающей недюжинной волей и характером, она примирилась с тем, что во впадинке между ее все еще упругими грудями уже пролегли морщинки, которые она, впрочем, смягчала фуляром из очень тонкого газа. Она не имела ничего против и перекрещивающейся паутинки в уголках своего рта. Или против сеточки морщинок вокруг глаз, которые придавали ей вид женщины, которая пренебрежительно относилась к окружающему ее физическому несовершенству. Перламутровый цвет ее лица подчеркивали и оттеняли вуали. Свою молочную кожу она увлажняла эликсиром, сотворенным знаменитым Клавдием Галениусом; французы называли его Creme Ancienne, королевским, или древним, кремом. В результате мадам Габриэль выглядела намного моложе своих, впрочем, великолепных сорока семи лет.

Дворецкий помог ей освободиться от ее прелестного кокона из легкой прозрачной ткани и грациозно набросил ей на плечи накидку. Она оценивающе взглянула на людей президента. Их внимание было приковано к ее знаменитым и имеющим дурную репутацию картинным галереям и коллекциям, которые вызывали у окружающей ее знати и простого люда оживленные дискуссии о ее фривольности и эксгибиционизме. В ответ на эти обвинения она равнодушно пожимала плечами и отвечала, что эти галереи — лишь отражение ее блестящей и триумфальной жизни и что она имеет полное право создавать для себя такую реальность, какая ей больше по нраву. Соответственно, она достигла своей цели: возбуждать о себе споры и разногласия еще при жизни, а не после смерти. В конце концов, ее жизнью была сцена, а она — примой, достигшей предела своих театральных мечтаний.

— Господа, — проворковала она, широким жестом обводя свои галереи, — если бы позволило время, я бы сама устроила для вас экскурсию. Но президент не должен ждать!

И снова несколькими простыми словами она превратила обычных мужчин в могучих и сильных императоров, и теми же самыми словами вызвала у своего дворецкого неизбывную и невыразимую печаль. Он прекрасно понимал, что выставлять напоказ свою сексуальность было вполне в духе Габриэль, как понимал и то, что именно поэтому не может изгнать ее из своего сердца.