— Послушай, мадам, пока ты сидишь у меня, держи себя в руках. Если твой друг тебе нравится, давай, уходи вместе с ним, а не протягивай в баре к нему свои ручки…

Англичанин строг в таких ситуациях не потому, что хочет соблюсти приличия, дело тут в соотношении потерь: полицейские уже часто наведывались в бар… Правда, пока они только бросали быстрый взгляд издалека, не беспокоя посетителей (спасибо крупным взяткам, сдерживающим их), но, если бы заметили в баре что-то вызывающее, перевернули все вверх дном, и, пользуясь случаем, заставили бы Англичанина платить больше.

* * *

Незадолго до полуночи двери распахнулись, и в баре появился Хатем Рашид в компании смуглого молодого человека лет двадцати, одетого в простую одежду и бритого на солдатский манер. Присутствующие были уже пьяны, они орали и пели во весь голос, но, как только вошел Хатем, шум смолк и все стали разглядывать его из любопытства, повинуясь какому-то безотчетному страху. Они знали, что он «кудияна», однако держали себя в строгих рамках и не смели бесцеремонно к нему обратиться. Даже самые беспринципные и бесстыжие из них относились к нему с уважением. А причин было много: господин Хатем Рашид — известный журналист и главный редактор газеты «La Caire», выходящей в Каире на французском языке. Он аристократ чистых кровей. Мать — француженка, отец — доктор Хасан Рашид, успешный адвокат, в пятидесятые годы декан юридического факультета. К тому же Хатем считался среди геев консерватором, если так можно выразиться: он не опускался до пошлости, не пудрил лицо, не жеманничал, как многие другие «кудияна». Во внешности и манерах Хатем искусно балансировал между мягкой элегантностью и женственностью. Он носил вечерний костюм ярко-красного винного цвета, повязывал желтый шейный платок, большая часть которого скрывалась под розовой рубашкой из натурального шелка. Широкий воротник рубашки лежал поверх пиджака. Своей изысканностью, хорошей фигурой и тонкими, французскими чертами лица он был бы похож на кинозвезду, если б не морщины, оставленные на его лице бурным образом жизни, и то несчастное выражение, которое всегда омрачает лица гомосексуалистов. Азиз Англичанин подошел к нему поздороваться, и Хатем доброжелательно пожал ему руку, затем манерно отвел ладонь в сторону молодого партнера, представив его:

— Мой друг Абд Раббу, проходящий службу в органах безопасности.

— Очень рад, — улыбнулся Азиз, разглядывая сильное, подтянутое тело юноши.

Он провел гостей к уютному столику в глубине бара и принял заказ: стакан джина с тоником для Хатема и бутылка импортного пива для Абд Раббу, горячие закуски… Постепенно посетители утратили к ним интерес и возобновили свои разговоры и громкий смех. Было видно, что приятели втянулись в долгий, тяжелый спор. Хатем говорил низким голосом и, поглядывая на собеседника, пытался его в чем-то убедить. Однако тот слушал равнодушно, а отвечал резко. Хатем умолкал и опускал голову, затем снова пробовал добиться своего… Разговор шел в таком ключе уже почти полчаса, и спорящие за это время выпили две бутылки и три стакана. В конце концов Хатем откинулся на спинку стула и спросил:

— Это твое окончательное решение?

— Да, — громко ответил ему Абд Раббу, должно быть, спиртное стало действовать на него.

— Абду, давай со мной сегодня ночью, а утром разберемся…

— Нет.

— Пожалуйста, Абду.

— Нет.

— Ладно, может, договоримся спокойно. Не заводись, — кокетливо шептал Хатем, поглаживая пальцами огромную руку партнера, лежащую на столе. Эта назойливость смутила Абду, и он, выдернув руку, простонал:

— Я сказал, что не могу у вас ночевать… Я три раза из-за вас опаздывал на прошлой неделе… Офицер посадит меня на гауптвахту.

— Не волнуйся, у меня есть связи в офицерской среде.

— О-о-ох! — в отчаянии выдохнул Абду. Оттолкнув кружку с пивом, которая со звоном опрокинулась, он встал со своего места, зло посмотрел на Хатема и быстро пошел к выходу. Хатем вынул из бумажника несколько купюр, бросил их на столик и выбежал следом за приятелем… Какое-то время в баре стояла тишина, затем раздались комментарии подвыпивших посетителей:

— «Пшеница» испугался: Люди помогите!

— Какая жалость, неразделенная любовь!

— Прощай, девчата — закончились деньжата!

Все разразились смехом и так весело заорали непристойную песенку, что Азизу Англичанину пришлось вмешаться и навести порядок.

* * *

Как многие египтяне, приехавшие из провинции, Мухаммед ас-Сайед (помощник повара в автомобильном клубе) долго мучился болезнью печени, перешедшей в цирроз, и умер в пятьдесят лет. Его старшая дочь Бусейна помнила тот день месяца Рамадана, когда семья разговлялась в своей квартире, состоявшей из двух комнат и туалета, на крыше Дома Якобяна. Отец поднялся, чтобы совершить вечернюю молитву, и вдруг они услышали, как что-то тяжелое упало на пол. Бусейна помнила, как вскрикнула мать: «Бегите к отцу!» Они все побежали… Бусейна, Сьюзен, Фатин и маленький Мустафа. В белой галабее отец лежал на кровати без единого движения, лицо его посинело. Когда привели врача скорой, робкого молодого человека, тот второпях осмотрел его и сообщил печальную новость. Девочки заплакали, мать истошно стала бить себя по лицу, пока не упала на пол. Тогда Бусейна училась в торговом колледже и лелеяла мечты, которые, она ни на минуту не сомневалась, должны были сбыться: она выучится, выйдет замуж за своего любимого Таху аль-Шазли, он окончит полицейскую школу, они заживут в просторной квартире далеко от крыши, и им вполне хватит мальчика и девочки, которых им под силу будет поднять… Они уже обо всем договорились, но вдруг умер отец. Закончился траур, и семья осталась без кормильца. Ничтожного пособия не хватало на учебу, еду, одежду и квартплату. Мать быстро менялась. Она не снимала черного, ее тело совсем отощало и высохло, лицо стало строгим и мужественным, как у всех обнищавших вдов. Вскоре она стала раздражительной и начала часто ссориться с девочками. Даже малышу Мустафе доставались от нее побои и ругань. После каждой ссоры мать подолгу плакала, и уже не поминала имя усопшего добрыми словами, как в первые дни после его смерти. Совсем отчаявшись, она с горечью говорила, что он нарочно бросил ее на произвол судьбы. Затем она стала куда-то пропадать на два-три дня в неделю. Уходила рано утром, возвращалась поздно — усталая, молчаливая и рассеянная, но с пакетами готовой еды (рисом, овощами, крохотным кусочком мяса или цыпленка). Она разогревала все это и кормила их. В тот счастливый день, когда Бусейна получила диплом, она прождала мать до наступления ночи. Все спали, и они вдвоем вышли на крышу. Была жаркая летняя ночь. Мужчины курили кальян и беседовали, несколько женщин сидели на свежем воздухе, спасаясь от жары, которая царила в тесных железных комнатушках. Мать поздоровалась с ними и потянула Бусейну за руку в дальний угол, где они встали у стены. Бусейна помнит, что видела машины и огоньки на улице Сулейман-паши. Помнит она и суровое лицо матери в ту ночь, и то, как строго та ее изучала, и то, каким непривычно низким голосом говорила она о бремени, которое взвалил на них покойный и что она несет его одна. Мать сообщила ей, что работает в доме у хороших людей на Замалеке, но скрывала это, чтобы не сорвать в будущем замужество Бусейны и ее сестер. Не дай бог люди узнают, что их мать работает прислугой! Потом она попросила дочь с завтрашнего дня начать искать себе работу… Бусейна ничего не ответила и посмотрела на мать, чувствуя, что не может больше скрывать нежность. Она наклонилась к ней и обняла. Поцеловав мать, она заметила, что лицо ее стало сухим и грубым, а от тела исходит новый, чужой запах — запах пота и пыли, которым пахнет прислуга…