серой скотинке с летного поля, которую французы так красиво называют «надеждой авиации»): войну закончили без него.

Он сидел, снедаемый тоской и возмущением, даже не радуясь привилегированному месту в международном вагоне, и вертел на пальце свою фуражку с про-' клятой белой ленточкой.

— Понюхал воздуху, братишка? — осведомился Пехтура, тоже возвращавшийся домой: от него на весь вагон несло скверным виски.

— Иди ты к черту, — буркнул тот, и Пехтура сдернул свою мятую фуражку.

— Ох, виноват, генерал! Или вас надо величать лейтенантом? Нет, извиняюсь, мадам, мне глаза выжгло на камбузе, зрение не то. Ну, давай на Берлин! А как же, вот именно на Берлин! Я тебе задам, Берлин, я тебе покажу номер! Номер никакая тыща, никакая сотня, ни фига, ни нуля — рядовой (вполне рядовой) Джо Гиллиген: на парад опоздал, на дежурство опоздал, на завтрак опоздал, конечно, если завтрак опоздал. Статуя свободы никогда меня не видала, а если увидит — сейчас же: налево кругом — марш!

Курсант Лоу прищурил глаз с видом знатока.

— Слушай, братец, а что ты пьешь?

— Друг, не знаю! Этого самого, кто ее гонит, еще в прошлый четверг наградили медалью: он придумал, как кончить войну. Надо только призвать всех голландцев в нашу армию и поить их этим зельем сорок дней и сорок ночей, понял? Любой войне конец!

— Еще бы. Никто не разберет, война это или танцулька.

— Нет, это-то они разберут. Женщины-то начнут танцевать, понял? Слушай, была у меня чудная девочка, говорит: «Фу, черт, да ты не умеешь танцевать». А я говорю: «Я-то? Еще как умею!» Стали танцевать, а она спрашивает: «Ты в каком звании?» А я говорю: «Тебе зачем? Танцую я не хуже генерала, не хуже майора, даже, может, не хуже сержанта, потому как я только что выиграл четыреста монет в покер». А она говорит: «Ну?» И я говорю: «Я тебе говорю — держись меня, детка». А она говорит: «А где деньги?» Да разве я стану ей показывать? А тут подходит один такой, говорит: «Разрешите вас пригласить на этот танец?» И она говорит: «Пожалуйста, все равно этот тип не умеет танцевать!» А он, сержант, — громадина, я в жизни таких не видал. Знаешь, похож на того малого из Арканзаса, что сцепился с негром. А приятель его спрашивает: «Говорят, ты вчера негра убил?» — «Да, говорит, на двести пудов весом». Как про медведя.

Поезд дернуло, Пехтура покорно качнулся, и курсант Лоу сказал:

— Здорово тебя заносит.

— Ничего! — успокоил его тот. — Зато вреда от нее никакого. Я ее давно пью. Конечное дело, пес мой пить это не станет, но ведь он, подлюга, взял привычку огинаться у штаба бригады. Единственный мой трофей. Вот ему-то уж никогда не влепят за то, что он вовремя не приветствует этих макак бесхвостых. Послушьте, генерал, окажите любезность пригубить стаканчик, чтоб эта чертова дорога не нагоняла сонную одурь. Я угощаю! Ничего, после двух глотков сразу привыкаешь. Меня от нее тоска по дому берет: здорово пахнет гаражом. Ты в гараже когда-нибудь работал?

На полу меж двух скамеек сидел попутчик Пехтуры и пытался раскурить размокшую, распухшую сигару. «Похоже на разрушенную Францию», — подумал курсант Лоу, вспомнив тягучие рассказы капитана Блейта, английского летчика, временно приданного их части, чтобы укрепить силы демократии.

— Бедный солдат! — плачущим голосом сказал его сосед. — Один в ничейной зоне, и ни одной спички. Сущий ад эта война, верно? Я тебя спрашиваю! — Он попробовал ногой опрокинуть своего спутника, потом стал медленно толкать его: — Подвинься, старая салака! Подвинься, болван стоеросовый. Увы, мой бедный Йорка[2], или как его там (это я в театре слышал, понятно? Красивые слова!), давай, давай! Видишь, к нам приехал генерал Першинг[3], хочет выпить с бедными солдатами. — Он обернулся к курсанту Лоу: — Погляди на него, до чего напился, до чего погряз во грехе.

— Битва при Коньяке, — бормотал сидевший на полу. — Десять убитых. А может, пятнадцать. А может, сто. Бедные детки, плачут дома: где ты, Алиса?

— Вот именно — Алиса. Куда ты к черту запропастилась? Где вторая бутылка? Ты что с ней сделал? Бережешь до дому, там в ней плавать будешь?

Человек на полу уже плакал:

— Обидел ты меня. Винишь, что я спрятал закладную на дом? Ну, бери, все забирай — душу, тело. Насильничай, ты сильнее!

— Погоди, я тебя снасильничаю — отберу бутылку, винный уксус, винный уксус, — бормотал тот, шаря под сиденьем. Он выпрямился, с торжеством поднял бутылку. — «Чу! битвы гром и хохот лошадиный! Но им не снять мятежную главу!» Нет, нет! Вот бы мне посмотреть — как это лошади хохочут. Наверно, там одни кобылы. Ваше пресветлое высочество, — и он церемонно поднял бутылку, — соблаговолите благосклонно снизойти и почтить добрых, но недостойных странников в чужом краю!

Курсант принял бутылку, глотнул, поперхнулся и сразу выплюнул все. Солдат обхватил его, похлопал по спине.

— Будет, будет, не такая уж это гадость. — И, ласково обняв Лоу за плечи, он силой воткнул ему в губы горлышко бутылки. Лоу отталкивал бутылку, отбивался. — Да ты попробуй. Я тебя держу. Ну, пей!

— О ч-черт! — сказал Лоу, отворачивая голову.

Заинтересовались и другие пассажиры. Пехтура успокаивал его:

— Ну, ну, давай. Тебя никто не обидит. Тут одни друзья. Нам, солдатам, надо крепко держаться друг за дружку, мы же тут в чужой стране. Давай, пей сразу. Куда ж это годится, выплевывать добро себе под ноги?

— О ч-черт, не могу я, понимаешь?

— Можешь, ей-Богу! Слушай меня: ты думай про цветочки. Думай про свою бедную седую маму, как она рыдает у калитки, надрывает свое бедное седое сердце. Слушай, ты думай о том, что приедешь домой и сразу придется искать работу. Война — это ад, верно? Но если б еще годик повоевать — я стал бы капралом!

— К черту, не могу!

— Нет, ты обязан! — ласково сказал новый приятель, и вдруг сунул бутылку ему в рот и наклонил ее.

Положение безвыходное — либо выпить, либо облить всего себя; пришлось выпить, удержать глоток. Желудок подскочил, застрял в глотке, потом стал медленно опускаться вниз.

— Ну, вот, разве так уж страшно? Пойми, мне еще жальче, чем тебе, когда добро пропадает. А газолинчиком оно попахивает, верно?

Желудок у курсанта Лоу болтался, как неприкаянный, словно воздушный шар на привязи. Курсант ловил воздух ртом, его внутренности скручивал холодный восторг. Приятель снова сунул бутылку ему в рот.

— Пей сразу! Вклад надо беречь, понял?

Жидкость заливала его брюки, от второго глотка по животу прошла судорога, дивный огонь пронзил тело. Подошел кондуктор пульмановского вагона и с беспомощным отвращением посмотрел