Даоргой ынс!

Очньо адр, что ыт бедушь ан ркоцнете в яптниуц.

(Перевод: Дорогой сын, очень рад, что ты будешь в пятницу на концерте.)

Я подшучивал над папой, мол, ему следует свою корреспонденцию отправлять вместе с программой для раскодирования. Однажды, не в силах ничего понять, я послал папе сообщение: «Дорогой папа, я честно пытался разобрать, что ты мне написал, но у меня ничего не вышло». Он получил имейл и рассмеялся, написав в ответ: «Я тоже ничего не понял». Я исправил мамино имя на его компьютере. Мне было шесть лет, когда я уселся к папе на колени и стал учиться работать с клавиатурой. «Быстрая рыжая лиса прыгнула на ленивую корову» — написали мы тогда.

Буря не утихала. Папа, Дэнни и я отправились поесть в «Прибрежную таверну» Джимми. Мы заказали по «Кровавой Мэри», пива, вина, сэндвичи «Рубен»[14]с кольцами лука. «Пойдем в кино?» — спросил папа, мгновенно перенеся меня на пятьдесят лет назад. Когда я был маленьким, то в летние вечера, после обеда, он обычно говорил: «Пойдем в кино?» И я бегом бежал за «Стэмфорд эдвокат», где печатали афишу. Мы прыгали в машину, с трудом успевали к началу фильма, а через пять минут папа уже храпел, как цепная пила. Мама толкала его: «Голубчик, проснись», — после чего голубчик открывал глаза, смотрел на Гари Купера (или кого-нибудь другого), разыгрывавшего на экране какую-то сцену, и громко спрашивал: «Дорогая, кто это там? Что он делает?»

Я сказал ему: «Ну да. Почему бы нет?»

Папа странно улыбнулся и произнес: «Полагаю, теперь мы можем делать все, что хотим». И тут мне пришло в голову, что за пятьдесят семь лет ему в первый раз не надо думать о том, что скажет мама. Он мог делать, что ему заблагорассудится. Собственно, обычно он делал что хотел — печатая это, я невесело хмыкнул, — однако это droit de seigneur[15]на собственную жизнь довольно дорого стоило. В кино мы не пошли. Папа устал, и ему требовалось поспать. Около пяти часов из своей комнаты над гаражом мне позвонил Дэнни и сообщил, что папа собирается в церковь. Я сказал, что тоже пойду.

Обычно я не ходил. Обычно, оказываясь дома по воскресеньям, я благоразумно удирал на то время, когда папа, собрав своих испанцев, ехал в церковь Святой Марии, где обходительный священник служил на латыни особую службу. Папа был традиционным католиком, то есть открыто не повиновавшимся Второму Ватиканскому собору (1962–1965). Одной из реформ этого собора, если не считать абсолютно понятную литургию, был Знак Мира, то есть когда священник требует, чтобы все повернулись друг к другу лицом и обменялись рукопожатиями или поцелуями, обнялись, похлопывая друг друга по плечу, и т. д. Несмотря на свое парадипломатическое христианство, папа нашел эту «кумбайю» запредельной, и за десять секунд до неминуемого действа падал на колени и закрывал лицо ладонями в пылкой молитве.

Тогда, насколько мне помнится, в церкви был не его день, поэтому я отправился с ним вместе под все еще лившим дождем. Во время службы папа плакал. А потом он сказал Дэнни, мол, он «счастлив», что я пошел вместе с ними.

Мы с папой пережили нашу собственную столетнюю войну из-за отношения к религии. В конце концов выдохлись. Я, будучи лицемером, трусом или мудрецом, выставил на фасаде «Потемкина» сообщение о своем возвращении в лоно церкви. Мой агностицизм, когда-то откровенный, ушел в подполье. У меня больше не было желания вывешивать свои тезисы на церковных воротах. А теперь я знал, что у нас осталось немного времени, и не хотел проводить его в теософских дискуссиях, разрывавших папе сердце.

Лишь теперь, после папиной смерти, я осмеливаюсь написать об этом, не боясь инициировать канонадный огонь (очень ясных) проклятий в мой адрес. Времена наших «бури и натиска» имели отношение исключительно к религии. У папы было самое потрясающее, надежное, озорное, живое чувство юмора, какого больше ни у кого не было, и все же его внутренний Савонарола давал о себе знать при малейшем намеке (если воспользоваться его собственным словом) на нечестивость. Поэтому никогда, даже в самое пиковое время своего агностицизма, я не насмешничал над церковью — более того, становясь все большим скептиком, я написал серьезную пьесу о католическом мученике шестнадцатого столетия и комический роман о развращенных пьяницах-монахах. Последний был настоящим «нежным фарсом». Четыре года я провел в монастырской школе Новой Англии и с большой любовью, даже обожанием, вспоминаю тамошних монахов, которые немало претерпели от меня за те четыре года.

Что до романа, то папа не обнаружил в нем никакого юмора, в отличие от многих других. Мой дядя, такой же истовый католик, как папа, сказал мне на свадьбе своего сына: «Клянусь, это самая забавная книга, какую мне только пришлось читать!» Тогда я, через стол, привлек внимание отца и попросил дядю: «Сделай мне одолжение. Скажи ему то, что только что сказал мне». Дядя Джерри с удовольствием исполнил мою просьбу, но папа в ответ лишь пожал плечами: «Что он сказал? Или всего лишь посмотрел на меня?»

Помню, как папа заявил мне в 1981 году, когда я поднялся на заснеженную лужайку после того, как рассеял прах его любимого друга, колумниста Гарри Элмларка: «Ojalá que hubiera sido Católico» (Вот бы он был католиком). Мы с папой часто разговаривали по-испански — на его родном языке, — когда ему хотелось поговорить без свидетелей. Гарри был евреем и никогда не имел желания становиться католиком, хотя, если это имеет значение, он был всю свою жизнь счастливо женат на одной женщине. Я помню, как был поражен этим заявлением. «О чем ты говоришь, папа?» — спросил я. И он твердо ответил, что, если Гарри не был католиком, то у него нет надежды увидеться с ним в раю. Это по-настоящему печалило его. Папа всем сердцем любил Гарри, но правила есть правила. Ворота рая были закрыты для неверующих. Я тоже был раздавлен, потому что тоже любил Гарри. В то время я был (в двадцать восемь лет) глубоко верующим человеком и склонялся к тому, чтобы принимать папины заявления как последнюю истину.

Позднее он сказал — с заметным облегчением — о том, что открыл некую лазейку, которая называется «доктриной непреодолимого невежества». И если я понимаю ее, то теологические полупобедители могут иногда оставить людей в покое, потому что обычные правила насчет райских врат не действуют, если человек интеллектуально или по своему воспитанию не воспринимает католическую церковь как единственно истинную и способную спасти его душу. Папа облегченно улыбался, говоря об этом во время ланча в прекрасный летний день!

Католическую теологию обычно воспринимают как нечто строгое, неподатливое — в ней и правда есть несколько неукоснительных пунктов, — но иногда мать-церковь рассуждает как адвокат, получающий семьсот долларов в час. Она не слышит слова «иезуистика», когда его слышат другие. Но в годы президентства Клинтона я обнаружил, что меня занимает тот факт, что президент, который дал нам «Все зависит от того, каково значение слова быть», прошел обучение в самом иезуитском университете страны. Полагаю, стоит упомянуть, что великий англоязычный святой Томас Мор был очень умным адвокатом.