Черви, эти бескультурные гости, уже начали покидать останки в поисках нового лакомства. Первые из бросивших пирушку уже нашли куски Хейадата в одной стороне и развороченное тело Элизабет Коттлав – в другой.

Киновит присел между окровавленных ног Коттлав и снял с пояса нож. Он взял синюшный канатик пуповины, разрезал его и завязал в узел. Затем он нашел блузку матери (кровавые потёки миновали ткань) и укутал в неё ребёнка. Но даже в импровизированных пелёнках дитя всё кричало, точно гневная птица. Демон посмотрел на своё детище – во взгляде читалось безмятежное любопытство.

– Ты голодна, – проговорил киновит.

Он поднялся, взялся за край шелковых пеленок и отпустил ребенка, позволив ему размотаться над трупом матери. Девочка начала падать, но успела вцепиться когтями в блузку и, по-змеиному зашипев, повисла на ней, уставившись отцу в глаза.

– Пей, – сказал он.

Киновит тряхнул блузкой, и существо упало на тело родительницы. Став на четвереньки, дитя неуклюже взобралось к левой груди Элизабет и принялось разминать остывающую плоть руками, на которых уже отрасли необычайно длинные для новорождённого пальцы. И когда молоко опять засочилось из безжизненной груди, девочка жадно впилась в неё.

На этом демон повернулся к ребёнку спиной и отправился туда, откуда пришел – туда, где киновита дожидался его верный пёс Феликссон.

Когда камни и цемент вернулись на свои изначальные места и тем самым закрыли проход за удалившимся демоном, дитя выросло уже вдвое. К тому времени, как киновит покинул мавзолей, наступил рассвет, а ребёнок высосал всё молоко и начал рвать материнскую грудь, чтобы добраться до мяса. Послышался треск грудины, заполнивший маленькое, затхлое помещение громким эхо.

Организм нагой девочки претерпевал стремительное взросление, и время от времени слышался мучительный, но приглушённый из-за стиснутых зубов стон. Не отдавая себе отчёта в том, что отец бросил её, молодая демонесса кружила по комнате, как свинья в корыте, и жадно поглощала останки однажды могущественных колдунов, эффективно уничтожая последние следы магического ордена, который веками скрывался в тени цивилизации.

Полицию вызвал смотритель кладбища, нечаянно обнаруживший кошмарное зрелище за дверью мавзолея, – бедный, сломленный мужчина поклялся никогда не ступать на земли погостов. К тому времени девушка, превратившаяся во взрослую женщину меньше, чем за двенадцать часов, исчезла.

Два десятка лет тому назад в Новом Орлеане Гарри Д'Амуру исполнилось двадцать три года – в тот день он был пьян, как владыка Бурбон-стрит. И вот он опять в том же городе, израненном ураганами и человеческой жадностью, но живом и по-прежнему алчущим веселья. Прошло двадцать четыре года, а Гарри выпивал в том же баре, на той же улице. Играла музыка, которую, верите или нет, исполнял джаз-квинтет во главе с тем же трубачом-вокалистом по имени Миссисипи Моузес, и на небольшом танцполе зарождались любовные интрижки на одну ночь – всё так же, как и почти четверть века тому назад.

Тогда Гарри танцевал с прекрасной девушкой – с её слов, дочкой Миссисипи. Пока они с Гарри отплясывали, она сказала, что если он в настроении заняться «чем-то пикантным» (Гарри отчетливо помнил, как она улыбнулась на слове «пикантный»), у нее есть местечко, где они смогут позабавиться. Они поднялись в комнатушку над баром. Снизу громко и ясно слышалась музыка её папаши. Этот, казалось бы, незначительный факт должен был намекнуть Гарри, что это семейное предприятие, и что у мужчин с дочерьми бывают и сыновья. Но как только Гарри запустил ей руку под платье, вся кровь отхлынула вниз, и одновременно с тем, как его палец скользнул в её влажное, жаркое лоно, распахнулись двери, и девица изобразила немое удивление при виде двух своих братьев – они стояли посреди комнаты и выглядели почти по-настоящему возмущённо. Эти двое разрушителей блаженства разыграли перед Д’Амуром сцену, которую они, должно быть, исполняли с полдюжины раз за вечер: они сообщили ему, что их милейшая сестрёнка девственница, и что если они вздёрнут его, проклятого янки, на суку дерева, росшего всего в минуте ходьбы, в баре не найдется ни одного свидетеля. Но они заверили Гарри, что люди они благоразумные, и если у него при себе достаточно денег, они закроют глаза на его проступок. Конечно же, только на этот раз.

Естественно, Гарри выложил деньги. Он опустошил кошелёк, вывернул карманы и почти отдал свои лучшие воскресные туфли брату повыше, но они оказались ему велики. Братья отвесили Гарри несколько оплеух, бросили вслед туфлями, и он ретировался через нарочно незапертую дверь. Да, лишился пары сотен, но всё же легко отделался.

Спустя столько лет Гарри шел в бар с едва ощутимой надеждой встретить там ту же девушку – изменившуюся со временем, но всё еще узнаваемую. Её там не оказалось, и её мнимых братьев тоже. Лишь Миссисипи Моузес музицировал с закрытыми глазами, укутывая импровизациями горько-сладкие любовные песни, бывшие старыми ещё когда Гарри впервые услышал игру этого пожилого джазмена.

Но ни одно из этих ностальгических воспоминаний не улучшило его настроение. Равно как и его отражение в изъеденном возрастом зеркале за баром, попадавшееся ему на глаза всякий раз, когда Гарри поднимал голову. Сколько бы алкоголя он не глотал, отражение отказывалось мутиться и бахвалилось шрамами, оставленными сражениями и временем. Гарри обратил внимание на свои глаза – даже беглый взгляд казался недоверчивым. Уголки рта закрутились вниз, как следствие чрезмерного множества непрошеных посланий, доставленных неприглядными вестниками: записки от мертвецов, повестки в инфернальные суды и стабильный поток инвойсов за услуги санитара из Квинса, сжигавшего в своей печи что угодно, хотя и за соответствующую плату.

Гарри Д’Амур никогда не просил о такой участи. Он пытался жить нормально – жить жизнью, незапятнанной тайными ужасами, с которыми он познакомился еще в детстве. Гарри решил, что служба закону может оказаться не худым оплотом против сил, досаждавших его душе. Итак, за неимением смышлёности и вербальной сноровки, необходимых любому хорошему юристу, он стал одним из нью-йоркских копов. Поначалу казалось, что фокус сработал. Разъезжая по улицам города, он разбирался с проблемами, которые скатывались из банальности в брутальность, а из брутальности обращались в банальность – и так два раза в течение одного часа. Оказалось, что при таких условиях забыть о неестественных образах, маячивших вне досягаемости любого обычного пистолета или закона, относительно легко.