– Благодарю, – промолвила Краста: этим словом она редко одаряла собственных прислужников. Но здесь, во дворце, правила не маркиза. Здесь ее положение было в лучшем случае посредственным. Об этом ей неустанно напоминали золото, меха, портреты величавых властителей на стенах… и взоры княжон и герцогинь, смотревших на Красту так же презрительно, как она сама – на весь остальной мир.

Увидав брюки на первой же даме более высокого, чем сама маркиза, титула, Краста слегка расслабилась. В конец концов, если это и окажется ошибкой, винить будут герцогиню, а не ее. Потом стало понятно, что нервничать из-за своего наряда приходится как раз тем, кто предпочел платье. Краста с облегчением тихо и незаметно вздохнула.

Мужчины дворянского сословия, наполнявшие Гранд-залу, были, как правило, облачены в камзолы и штаны. Многие были в мундирах, увешанных боевыми и почетными наградами. Краста бросала убийственные взгляды на единственного типа, имевшего наглость напялить плиссированную юбку, пока не услышала его мерно щебечущую речь и не сообразила, что это, должно быть, сибианский посол в национальном костюме.

Гул голосов рассеяли фанфары.

– Грядет Ганибу Третий, – возгласил герольд, – король Валмиеры, император провинций и заморских владений! Почести должные воздайте ему!

Поднявшись на ноги, Краста вместе с собравшимися в Гранд-зале дворянами и послами отвесила земной поклон и осталась стоять, покуда Ганибу не занял место на возвышении в дальнем конце зала. Как многие из собравшихся, монарх предпочел королевской мантии мундир, едва видимый за множеством орденов и нашивок. Некоторые являли собой сугубо почетные награды. Другие он заслужил своей отвагой, когда, будучи еще кронпринцем, служил на альгарвейском фронте во время Шестилетней войны.

– Благородный и простой народ Валмиеры, – промолвил король, в то время как художники набрасывали его портреты, а скорописцы царапали в блокнотах, чтобы газеты могли донести его речь и до жителей тех деревень, где по бедности и отсутствию становых жил не могли позволить себе и единого хрустального шара, – королевство Альгарве, умышленно нарушив условия Тортусского договора, направило свои вооруженные силы на территорию суверенного герцогства Бари. Альгарвейский посол в Валмиере заявил, что король Мезенцио не намерен выводить свои войска из указанного герцогства, и категорически отверг наши требования в этом отношении. Теперь, когда это оскорбление добавилось к множеству иных, нанесенных нам Альгарве за последние годы, у нас не остается иного выбора, как объявить, что с сего момента королевство Валмиера находится в состоянии войны с королевством Альгарве.

Краста захлопала в ладоши, и звук потонул в разнесшемся по Гранд-зале громе аплодисментов.

– По-бе-да! По-бе-да! По-бе-да! – скандировали собравшиеся дворяне, а самые дерзкие добавляли: – На Трапани!

Король поднял руку, и установилась, пускай не сразу, тишина.

– И Елгава вступает в войну не в одиночестве. Наши союзники верны своему слову.

На помост взошел, будто живой пример, посол Елгавы.

– Мы также объявляем войну Альгарве, – веско заявил он.

Краста поняла его без труда, хотя слова дипломата прозвучали странно для ее уха: елгаванский и валмиерский наречия были столь сродственны, что многие полагали их скорей говорами, нежели языками в их полном праве.

Длинный кафтан фортвежского посла плохо скрывал несоразмерно мощные плечи.

– Фортвег, обретший свободу не в последней степени доблестью Валмиеры и Елгавы, – промолвил он не на современном валмиерском, но на старинном языке Каунианской империи, – не отступится от своих друзей в годину невзгод. И мы тоже враждуем с Альгарве. – Приличия слетели с него, словно маска, и, перейдя с древнего наречия на современное, посол взревел: – На Трапани!

От аплодисментов дрожали стены.

– Бари в лапах Альгарве – это кинжал, нацеленный в сердце Сибиу, – добавил посол с архипелага. – Мы тоже вступим в борьбу с общим врагом.

Но посол Лагоаша, во время Шестилетней войны поддержавшего Валмиеру, сейчас промолчал – как и раскосый посол Куусамо, державы, владевшей восточной, существенно большей частью острова, который делила с Лагоашем. Лагоанцы с опаской поглядывали в сторону соседей, а те вели невнятную войну на море с Дьёндьёшем далеко на востоке, ухитрившись при этом не вступить в союз с ункерлантцами. Посол от двора конунга тоже держался в тени, как и дипломаты из незначительных держав, зажатых между Ункерлантом и Альгарве.

Краста подобных тонкостей не замечала. Валмиера со своими союзниками, без сомнения, покарает гнусных альгарвейцев. Ввязались в войну – так пускай теперь попробуют на вкус, какова она!

– На Трапани! – вскричала она.

К балкону, с которого король Мезенцио должен был обратиться к народу и дворянству Альгарве, графу Сабрино пришлось прокладывать себе дорогу локтями. Он хотел выслушать речь своего сюзерена лично, а не прочесть потом в газете, или, если очень повезет, высмотреть крошечную фигурку в хрустальном шаре, заклятом подвернувшимся под руку чародеем.

Люди расступались перед ним – мужчины с почтительным кивком вместо невозможного в толчее поклона, женщины (во всяком случае, некоторые) с зазывными улыбками. К графскому титулу это уважение не относилось никак. Его причиной был песочного цвета мундир с тремя полковничьими звездами на погонах, а главное – внушительных размеров нагрудный знак Летного корпуса.

– Я стоял на этом самом месте, милая моя, – говорил оказавшийся рядом мужчина, чьи усы из медно-рыжих стали почти серебряными, своей юной спутнице – может, дочери, а может, любовнице или молодой жене, – на этом самом месте, когда король Дюдоне объявлял войну Ункерланту.

– Я тоже, – заметил Сабрино. Он тогда был молод – слишком молод, чтобы уйти на фронт прежде, чем Шестилетняя война подошла к концу. – Тогда люди были напуганы. А сейчас! – Типично альгарвейским цветистым жестом он обвел площадь. – Словно на праздник пришли!

– В этот раз мы будем сражаться, чтобы вернуть свое, и все это знают, – отозвался старик, и его спутница решительно закивала. – А вам, сударь, – добавил он, заметив свернувшегося на груди Сабрино серебряного дракона, – наилучшей удачи в небе. Да сохранят вас силы горние!

– И вам премного благодарен в меру своих скромных сил. – Невзирая на толчею, Сабрино поклонился и старику, и девушке и двинулся дальше.

По пути он успел купить у шустрого разносчика ломтик дыни, завернутый в пергаментно-тонкий листок ветчины, и, покуда жевал, мог работать только одним локтем, из-за чего и не успел протолкаться поближе к балкону, прежде чем к толпе вышел сам король Мезенцио, рослый и стройный. Золотая корона сверкала на полуденом солнце ярче царской лысины.

– Друзья мои, соотечественники, мы стали жертвою вторжения! – вскричал монарх, и Сабрино к облегчению своему обнаружил, что слышит его превосходно. – Каунианские державы мечтают обглодать наши кости. Елгаванцы наступают в горах, валмиерцы рвутся через границы маркизата по нашу сторону Соретто, который отняли у нас по Тортусскому договору, бешеные фортвежские уланы уже скачут по степям северо-запада. Даже сибиане, наши сородичи, вонзили нож в нашу спину – они берут на абордаж наши корабли, жгут наши гавани! Они – все они! – думают, что мы, как скотина, безропотно пойдем на бойню. Друзья мои, соотечественники, что мы ответим на это?!