осуждают его пред Твоим судом, предай меня любой другой смерти, но спаси нас сейчас – ради Петра, моего сына». И когда он произносил это имя, звуки застряли в его устах и сердце отца задрожало, он упал на палубу, трясясь всеми членами, а руки и ноги его были холодны как лед. Он изливал слезы, словно реку, и издал к звездам громкий стон.

Поскольку он так молился, Господь воспринял его слезы и слова. Он повелел мощным ветрам утихнуть и усмирил бурю преградой из гор. Похожие на овец облака быстро рассеялись, солнце воссияло, и день вновь стал благим и ярким, как только взошло на чистом небе его розовое светило. Явным повелением Бога стало гладким мраморное море, поднялись благоприятные ветры, и моряки радостно вскочили и, выкрикивая наперебой команды, развернули паруса, подставив их нежному бризу. Море заполнилось [судами] со всех сторон, [моряки] приветствовали своих [вернувшихся] товарищей, и полотнища [парусов] сияли надо всем пространством моря. Все ближе и ближе к берегу плыли корабли, подгоняемые порывами ветра, разрезая синие волны по курсу, ведущему их к месту назначения.

Наконец командующий увидел берег в пламени и узнал по этому [признаку] неизбежные последствия войны. Предзнаменование не было сомнительным, ибо пожары, что он видел, были истинными свидетелями. Ветры закручивали вихри пламени гребнями, и пепел, смешанный с дымом, поднимался до звезд, усеивая все небо мелкими искрами. Пламя быстро росло, прожигая себе путь в своде неба и обымая всю силу скорченной земли.

(ст. 311—581)

Урожай, что накормил бы множество людей, готовый к жатве в каждом хозяйстве, был сожжен, и все деревья, питая разгорающийся огонь своей листвой, были пожраны им и рассыпались в пепел. Страдающие города были взяты, в то время как их жители были вырезаны, а их укрепления с разваленными бастионами стали добычей пламени. Так Фаэтон, когда его мчали огнедышащие кони на колеснице, которую ему никогда не следовало бы давать, сжег бы все во всех концах земли, если б его всемогущий Отец, не пожалев землю, не освободил бы из упряжки загнанных коней, метнув небеснорожденную молнию, угасив огонь огнем[14].

Командующего охватило страстное желание помочь несчастной земле, и в ярости большей, чем когда-либо возникавшей от осознания его чувства долга, он омыл свои щеки потоком слез. Его храбрость призвала его схватить оружие, столь хорошо ему знакомое, а гнев побуждал его спрыгнуть с корабля в воду, не дожидаясь, пока судно пристанет к берегу. Однако естество его укротило этот порыв, ибо природа и умеренность, когда они сочетаются с храбростью, вершат все дела согласно правилам, взвешивая, что славно, а что – незначимо. Итак, он приказал повернуть корабли и быстро грести к берегу, и с радостью достиг песков, которые он знал так хорошо.

Море, обрушиваясь на берег, не везде омывает Бизацену[15] волнами одинакового размера. Одна часть береговой линии, где более спокойные приливы, полога, и там можно стать на якорь кораблям с закругленными обводами – там, где соленое мелководье образует довольно спокойную гавань. Южный ветер не имеет силы возмущать ее спокойные воды, не волнует ветер море. Другая же часть береговой линии страдает от ударов волн, с ревом бьющихся о камни. Утесы, покрытые темными водорослями, далеко отражают этот звук вод. Там с самых глубин вздымают море северный ветер и восточный, усиливаемый бурями. Швартовы обрываются силой моря, и несчастные корабли погибают, их доски лежат на жестоких берегах, и рядом с ними, среди водорослей, часто покоятся гниющие остовы судов. Вот почему моряки боятся и избегают опасностей этого места, предпочитая отмели более безопасных мест.

На этом берегу римский флот некогда пристал, и на ливийский берег ступил Велизарий, пленивший затем Африканское царство. Из-за необычной природы этого региона моряки прошлых веков называли эту гавань Главою отмелей. Прибыв на это же место, великодушный полководец Иоанн, храбрый, как Велизарий, приказал спустить паруса. Воистину счастливым было то место, что предложило латинскому флоту безопасную и благоприятную якорную стоянку. Брошенные якоря надежно держали корабли у берега. Храбрый командующий узнал гавань и, возликовав, еще стоя на палубе корабля, указал на нее и обратился к своим товарищам с радостью в сердце: «Когда корабли тех, кому было суждено отомстить[16], достигли этой береговой равнины, именно на этот пляж я впервые ступил, уверенный в оружии моей юности, ибо я был одним из малых военачальников. Когда коварный Гелимер, тиран, правил этими ливийскими берегами, римские отряды сделали свои первые шаги по этому песку и здесь испили ливийских вод. В тот день армия, прибыв с [еще] не опробованным [в бою] оружием, вырыла окопы на этом побережье. Видите, там, рядом с морем, возвышается средь песков холм, овеваемый непостоянным южным ветром? Там, на этой высоте, командующий Велизарий воздвиг свой шатер и знамена, и его полководцы и трибуны окружали его. И я, в сопровождении моего благословенного брата, разбил палатку на этом месте. Увы, какой тяжелый, враждебный людям жребий дала нам судьба! Преданные братья, сколько ваших радостей сгубила жестокая смерть, внезапно подкравшись! Когда я вспоминаю о доблести, проявленной моим братом в его гневе, когда он рубил врага, о мудрости, с которой этот доблестный вождь контролировал наших союзников, я понимаю, какого великого человека оплакало наше содружество! Но не Фортуна войны похитила моего брата, ибо он постоянно возвращался победоносным из своих предприятий против нашего жестокого врага. Увы, жестокая смерть, ты одолеваешь даже лучших. Ты, Папп, был образом моего отца и моего сына; одно мне утешение, соразмерное со столь великим горем, что осознание твоей победы позволяет тебе с презрением смотреть на воды Стикса. Да, эти места напоминают мне о моем благословенном брате и заставляют меня лить слезы. Какие кампании завершил он в те годы! Да дарует мне Сам Бог больший успех, и пусть это место, по Божьему благословению, окажется еще более удачным, нежели в тот год! И даже сейчас, в решающий момент нашей кампании, укрепления этого места кажутся незаконченными и не предоставляющими безопасность. Если победа осенит мои знамена в этой войне, я завершу укрепление этого места, начатого ранее, каменной кладкой».

Так он говорил, печалясь о городах, покинутых жителями, ибо дома их были пустыми. Ошеломленный горем об опустошенной Ливии, он застонал и приказал отдать швартовы и подставить паруса благоприятному ветру. Прошло время, и свет третьего дня представил его взору тирийские стены[17], и командующий вернулся в разоренный город.

Не ранее его нога ступила на берег, чем он приказал своим отрядам