Татия подумала, что Шоходеб воспользуется возможностью и снова перейдет в наступление. Но вместо этого Шоходеб, замурлыкав себе под нос какую-то песенку, вынул из чемодана мыло и полотенце и сказал:

— Пойду умоюсь. А потом ты. Если придет «ужин, мэм-сахиб», скажи, что мы будем ужинать около десяти. Только сначала дай ему на чай, а то он заворчит, что в десять — это поздно.

Татия осталась в купе одна.

В Калькутте они были вместе только одну ночь — сразу после свадьбы. Шумное веселье с родственниками и друзьями затянулось допоздна. Шоходеб был в восторге, а Татия, конечно, радовалась еще больше его, и это только прибавляло радости Шоходебу. Как успела заметить Татия, Шоходеб вообще был веселый и жизнерадостный парень. Угрюмых и занудных людей он не любил. Когда свадебное веселье кончилось, уже поздно ночью, они пошли в спальню.

День регистрации их брака Татия установила сама, и пока что все шло так, как она наметила. К сожалению, пришлось прибегнуть к небольшому обману, но Татия обещала себе, что очень скоро она признается в этом Шоходебу. В ту ночь она прошептала ему на ухо: «Извини, пожалуйста, но сегодня еще нельзя. Я ошиблась на один день». И, отодвинувшись на безопасное расстояние, осторожно поцеловала его в губы. Шоходеб — то ли он перебрал спиртного, то ли в простоте душевной действительно ей поверил — сразу повернулся на бок и заснул.

К этой сегодняшней ночи в поезде Татия готовилась задолго. Сама достала билеты через маклера; сама позаботилась о том, чтобы день свадьбы пришелся на самый канун отъезда из Калькутты, — не надеясь ни на кого, она предусмотрела все детали.

Теперь Татия предполагала, быстро покончив с ужином, без промедления осуществить самый важный пункт своего плана, а то как бы Шоходеб не зашел слишком далеко. Кроме того, ему тоже необходимо время, чтобы все обдумать и решить, как поступать дальше. Он не должен принимать решение сломя голову или под влиянием жалости к ней. Когда Шоходеб узнает, что Татия нарочно все так подстроила, можно себе представить, что он о ней подумает! Но у Татии не было иного выхода. Впрочем, это облегчит им расставание. У Татии будет лишь одна просьба к Шоходебу — если он, все узнав, решит оставить Татию, то пусть оставит ее не ранее, чем они выберутся за границу.

Но осуществление этого важнейшего пункта плана задерживалось по вине Шоходеба. Нет, не совсем по его вине — виноват этот знакомый Онукуля, которого зовут Упен-бабу.

Раздался стук в дверь.

— Ужин, мэм-сахиб?

«Ну и голосина же у этого разносчика!» — подумала Татия. Но едва она осторожно приоткрыла дверь, как в купе, чуть не сбив ее с ног, со смехом ворвался Шоходеб. Татия, опомнившись от неожиданности, изобразила сильный гнев:

— А если бы я от страха закричала?

— Ну и что было бы?

— Был бы скандал!

— Я скандалов не боюсь! А если б боялся…

Татия вмиг побледнела. Подхватив последние слова Шоходеба, она повторила их как вопрос:

— А если б боялся?..

— Просто-напросто я не был бы Шоходебом!

Татия расхохоталась — да так, что из ее глаз потекли слезы. И в этот момент снова раздался стук в дверь. На этот раз очень вежливый голос спросил:

— Сахиб, ужинать?

Шоходеб, еле удерживаясь от смеха, просунул за дверь бумажку в пять рупий и сказал:

— В десять часов! — и тут же запер купе.

Хохот одолел и его. Он пустился в пляс, точь-в-точь как герои кинофильмов на хинди, то и дело повторяя взахлеб: «Ужин, мэм-сахиб! Сахиб, ужинать!»

6

Проходя по коридору, Упен-бабу нечаянно заглянул в полураскрытую дверь одного из купе — и остолбенел от неожиданности: в купе сидел не кто иной, как Джоду-бабу! Джоду-бабу его, конечно, тоже увидел, но сразу отвел взгляд в сторону. Ни звука не произнес. Даже с места не сдвинулся. Упен-бабу, поколебавшись минуту, все же не решился заговорить первым и пошел дальше.

У окна стоял проводник и курил. Вот и он тоже уклоняется от своих прямых обязанностей: обходить купе и проверять билеты. Впрочем, кто ездит первым классом? Представители класса капиталистов. А у них небось билетов никогда не проверяют.

Возвращаясь из туалета, Упен-бабу решил все-таки зайти в купе Джоду-бабу. Что в этом такого? Ничего страшного. Мир не перевернется.

Конечно, Джоду-бабу, став членом парламента, наверняка считает себя очень важной персоной. Но не мог же он так просто забыть, что они вместе съели пуд соли в одной коммуне и как они вместе скрывались в подполье, организовывали митинги и демонстрации. Сейчас они далеки друг от друга, можно сказать, смотрят в разные стороны, но ведь как-никак, а выросли-то они оба из одного корня. И корень этот — марксизм.

Упен-бабу как решил, так и сделал. Открыл дверь купе, вошел и сразу сел на нижнюю полку рядом с Джоду-бабу.

— А, Упен-да?! — только и сказал Джоду-бабу. Что ему еще оставалось?

— Да, это я… — отвечал Упен-бабу. Он чуть было не добавил «товарищ», но язык все-таки не повернулся. Рана еще слишком свежа. Нужно время, чтобы она зажила. — Вот, товарищи послали меня подлечиться. Тут никак не поймут, что за болезнь. А я и подумал: почему бы мне не поехать. Заодно всем святым местам поклонюсь. Два дела сразу.

Джоду-бабу дернулся и вскочил, прижав к груди подушку, будто щит.

Упен-бабу тоже напрягся, словно готовясь отразить удар.

— Вы в вашей партии только и знаете, что ездить туда за советами да заветами!

Упен-бабу отпарировал:

— Нам новые заветы не нужны. Наша партия верна тем же заветам, что и прежде. А вот тот, кто им верность не сохранил, тот от нас и откололся. И что из этого вышло? Откололись от нас, а потом еще и сами раскололись не раз и не два[20].

Джоду-бабу понял, что спорить бесполезно: только злить друг друга. К тому же поддержки тут ждать не от кого. В первом классе, известное дело, едут одни реакционеры. Поэтому он решил прекратить спор шуткой:

— Ом! Во всем мире мир! Ом! Во всем мире мир![21] Ну а в остальном как дела?

Упен-бабу тоже понял, что разговора не получится: то, что сломано, словами не склеишь.

— Ну, я пойду, — сказал он, — а то припозднюсь с ужином, — и встал. На душе было горько. Но Упен-бабу не поддавался отчаянию. Значит, еще не настало время. Ломать легко. Воссоздавать трудно.

Уже