Гольдер не поинтересовался, где его дочь — к чему задавать вопросы? — и коротко приказал:

— Подайте почту…

Он взял пачку писем и телеграмм и начал читать, поднимаясь по лестнице. Выйдя на галерею, он на мгновение остановился, не зная, которую из двух дверей выбрать. Шедший следом слуга с чемоданом указал ему комнату.

— Мадам приготовила для мсье эту спальню. Его комната занята.

— Хорошо. — В голосе Гольдера не было ничего, кроме безразличия.

Войдя, он опустился на стул с устало-отсутствующим выражением лица человека, поселившегося в гостинице в незнакомом городе.

— Мсье будет отдыхать?

Гольдер вздрогнул и тяжело поднялся:

— Не сейчас.

«Если лягу, могу больше не встать…» — подумал он.

Он принял ванну, побрился и почувствовал себя лучше, только кончики пальцев все еще слегка дрожали. Гольдер взглянул на свои отечные бледные, как у мертвеца, руки.

— В доме много посторонних? — спросил он напряженным голосом.

— Господин Фишль, его светлость и граф Ойос…

«Что еще за Светлость они раскопали? — раздраженно думал Гольдер, молча кусая губы. — Черт бы побрал всех этих женщин… Фишль… Зачем им Фишль… Ойос…»

Увы, Ойос вездесущ.

Гольдер медленно спустился по лестнице и вышел на террасу. В жаркие часы здесь натягивали полотняные пурпурные тенты. Гольдер лег в шезлонг и закрыл глаза. Солнечные лучи проникали сквозь ткань, заполняя террасу таинственно мерцающим алым светом. Гольдер беспокойно зашевелился.

— Этот красный цвет… очередная идиотская идея Глории… что мне это напоминает? — прошептал он себе под нос. — Нечто очень страшное… Ах да… Как говорила та старая ведьма? Его рот наполнился пеной и кровью…

Он содрогнулся, вздохнул, попытался поудобнее устроить голову на промокших от пота кружевных подушках и внезапно провалился в сон.

Гольдер проснулся после десяти, ему показалось, что дом пуст.

«Ничего не изменилось», — подумал он и с мрачноватой иронией представил себе не единожды виденную сцену: Глория торопится к нему по аллее, пошатываясь на слишком высоких каблуках. Она загораживается ладонью от солнца, ее старое лицо слишком сильно накрашено… «Привет, Давид, как идут дела? — спросит она, а потом добавит: — Как ты себя чувствуешь?» — ожидая ответа лишь на первый вопрос… К вечеру его дом оккупирует шумный бомонд. Гольдер представил себе их лица, и его замутило от отвращения… Мошенники, сутенеры, старые шлюхи, съехавшиеся в Биарриц со всех концов света… Они будут всю ночь напролет обжираться и напиваться за его счет… Свора жадных псов… Он бессильно пожал плечами. Было время, когда ему это льстило и забавляло… «Герцог де… Граф… Вчера я принимал у себя махараджу…» Суета. Но теперь он стар и болен, людская толчея, семья, сама жизнь быстро утомляют его.

Гольдер вздохнул, постучал по стеклу, зовя накрывавшего на стол метрдотеля, чтобы тот поднял шторы.

Солнечный свет заливал сад и гладь моря. Кто-то крикнул: «Здравствуйте, Гольдер!»

Он узнал голос Фишля и медленно отвернулся, не отвечая на приветствие. Зачем Глория пригласила этого типа? Гольдер с ненавистью оглядел стоявшего на пороге Фишля — тот всегда казался ему жестокой карикатурой на человеческое существо. Этот маленький рыжий розовощекий еврей вид имел комичный, отталкивающий и несчастный одновременно. Глаза за стеклами очков в тонкой золотой оправе блестели, у него был круглый животик, короткие худосочные кривые ноги и руки убийцы, которыми он нежно прижимал к груди фарфоровую банку со свежей икрой.

— Гольдер, старина, ты надолго?

Фишль вошел в комнату, взял стул, поставил на пол ополовиненную икорницу.

— Ты спишь, Гольдер?

— Нет, — проворчал Давид.

— Как идут дела?

— Плохо.

— А вот у меня все отлично, — сообщил Фишль, пытаясь скрестить руки на животе, — чем я весьма доволен.

— Ах да, слышал: ловля жемчуга в прибрежной зоне Монако! — хмыкнул Гольдер. — Я думал, тебя насадили в тюрьму…

Фишль долго и со вкусом смеялся.

— Ты не ошибся: я предстал перед судом присяжных… Но все закончилось благополучно… как обычно. — Он начал считать, загибая пальцы: — Австрия, Россия, Франция. Я сидел в тюрьмах трех стран и надеюсь, что теперь с этим покончено, меня оставят в покое… Пусть отправляются ко всем чертям… Я стар и больше не хочу выигрывать… — Он закурил и задал следующий вопрос: — Как вчера обстояли дела на бирже?

— Плохо.

— Не знаешь, как шли «Гуанчака»?

— По тысяче триста шестьдесят пять, — мгновенно ответил Гольдер, потирая руки. — Ты по уши завяз, я прав?

Внезапно он спросил себя, почему его так радует финансовая неудача Фишля. Тот никогда не делал ему ничего плохого. «Вот ведь странность — меня один только его вид раздражает до невозможности», — подумал он.

— Еврейское счастье… — Фишль пожал плечами.

«Должно быть, негодяй снова богат, как Крез», — подумал Гольдер. Когда задетый за живое человек маскирует свои чувства внешней бравадой, особое волнение и глухая усталость в голосе выдают его истинные чувства не хуже тяжелых вздохов или воплей отчаяния. «Ему и впрямь плевать…»

Гольдер буркнул:

— Что ты здесь делаешь?

— Меня пригласила твоя жена… Послушай… — Он подошел к Гольдеру и сказал, по привычке понизив голос: — У меня есть предложение, которое тебя заинтересует, старина… Слышал когда-нибудь о серебряных рудниках в Эль-Пасо?

— Бог миловал! — Гольдер решил сразу прервать ненужный разговор.

— На них можно заработать миллиарды.

— Миллиарды много где можно заработать, только нужно уметь их взять.

— Напрасно ты отказываешься сотрудничать со мной. Мы созданы для совместных дел. Ты умен, но тебе недостает дерзости и вкуса к рискованным предприятиям, ты слишком законопослушен. Разве я не прав? — Фишль довольно рассмеялся. — Я не люблю банальные дела — продавать, покупать… Но вот создавать что-то заново… Взять, к примеру, шахту в Перу… никто даже не знает, где это… Я запустил нечто подобное два года назад… Подписной заем, естественно, там и лопату в землю никто ни разу не воткнул… Но американские спекулянты клюнули. Можешь мне не верить, но за две недели цена на участки выросла вдвое… Я продал с огромной выгодой… В подобных делах есть размах и поэзия…

Гольдер пожал плечами:

— Нет.

— Как хочешь… Но ты пожалеешь… На сей раз я предлагал честное дело… — Несколько минут он молча курил, а потом проговорил: — Скажи…

— Что?

Фишль прищурился.

— Маркус…

Лицо старика осталось неподвижным, только уголок рта судорожно дернулся.