Спустя приличное время девушка эта занялась продажей картин. Цены английских аукционов вскружили ей и без того легкомысленное подволосье, и она решила, что подобные дела можно проворачивать и в Сибири. Художники здесь имеются, а уж богатых людей не менее, чем в других частях света. Денег у моей блондинки практически никаких, и властной поддержки тоже по минимуму: нахрап один да тяга к наживе. Ну еще мелкие мошеннические данные имеются. Сняла она, не указывая юридического адреса и без четких контактов, офис под аукцион в центре города, разослала по е-мэйл приглашения ведущим чиновникам и бизнесменам. Деятелей культуры не забыла. И меня позвала по старой памяти.

Я пошел. Кроме меня по выставке прогуливался незнакомый мне старичок, не похожий ни на чиновника, ни на художника. И сама Флориана мелькала тонкой фигуркой меж фаллообразных колонн (имя да и фамилию она себе, конечно же, выдумала).

– И вы пришли, как это мило, – европейская вежливость на богучанский манер, яркая косметика и взгляд в сторону. «Как она всем-всем-всем разочарована, – подумал я, – и как она всех нас морочит». Раньше, когда у нее была книга, дурацкая, но все-таки книга, мне хотелось ее между делом выебать. Между литературным делом, естественно.

А теперь… Теперь поздно. Эскадрон гусар летучих потрудился до меня. Да какой эскадрон – наполеоновская армия, бессовестная и беспощадная.

– У меня все хорошо. Только одна проблема, – говорит Флориана, – мало поддержки (я это и сам вижу). Я знаю, что у вас есть кое-какие знакомые, которые могли бы помочь. Да и небольшая рекламка в вашем издании мне бы не помешала. О цене сторгуемся. Денег у меня пока нет, но думаю, останетесь довольны.

Я взял ее сотовый, традиционно обещал звонить. Но позвоню вряд ли. Друзья научили: обещай звонить и никогда не звони. И потенциальный абонент в итоге отваливает восвояси. Главное, без напряга и угрызений совести.

Все же почему я ее в свое время не пежнул? Давала же. Я что, не мужик? Мужику если дают, он берет, не задумываясь. И не говорит спасибо. А часто берет, если и не дают вовсе. И тоже без благодарности. Но, во-первых, я действительно не мужик. Я писатель. Редактор. Человек, у которого вместо пениса стирательная резинка или кнопка delete. Во-вторых: телка была свободная. То есть в поиске. А эти неинтересны. Они готовы к борьбе, нацелены на добычу, их маленькие пизденки и ягодки собраны, как кулаки у боксера. Такая не живет, она работает. Каждый ее поворот, шаг, взгляд рассчитан, размерен, наполнен смыслом. Если и переспишь с ней, не станет понятно, какая она настоящая. Такие телки не для меня. Я предпочитаю замужних, уже нашедших (или потерявших) себя в ком-то. Эти естественны, обычны, цельны. Часто (почти всегда) они страдают от неудачного своего выбора, и поэтому они трогательны и их жалко. У них почти нет иллюзий, они намного умнее тех, которые ищут. Потому что нашли. И нашли, как правило, неприятности и разочарования, так удачно украсившие их безликую внешность. Ведь вы замечали, что страдающий человек красивее, чем счастливый?..

И в третьих, я был-таки в большом подчинении. Я служил. И ярких, макияжно-заманчивых телок, которых нельзя не хотеть, я заранее уступал своему работодателю, персти земной, Лавану. Веря, что мои жопастые и ногастые от меня не уйдут. Дождаться б руководящей свободы, чтоб не исподтишка, чтоб без уговоров, чтоб сами летели, просили, раскладывались. Чтоб счастливы были моим божьим хотением. И оргазмы несли во чреве своем, одним моим взглядом пророщенные и политые. А хватать же то, чем вожак побрезговал – не по-лидерски, не по-доминантски. По-шакальи это, по-гиеньи, по-стервятницки.

Лаван же – Ринат Меркулович на молодняк не набрасывался. Мог и наброситься, я бы не возражал. Даже бы притушил освещение.

Теперь у меня берут интервью. Не сказать, чтобы часто, но периодически. Спрашивают о работе Фонда, поддерживающего молодых литераторов, о том, чем я там занимаюсь. Конечно, это не значит, что моя нужность возросла, что кому-то, наконец, я на хрен понадобился. Нет, не понадобился. Просто эти говноеды думают, что раз я главный эксперт Фонда, раздающего премии молодым литераторам, то имею влияние, и, по меньшей мере, уж в нашем Фонде при раздаче ежегодных наград могу замолвить словечко. Прошло несколько лет, как не стало моего шефа, никакого литературного начальства надо мной теперь нет, есть только руководящая сила политического и денежного характера. А в отечественной словесности на местном уровне я сам себе хозяин, и во всех многочисленных столкновениях между писательскими группировками в регионе я часто как чирей на заднице: и мешаю, и достать не просто.

Войны порою идут нешуточные. Большинство писак в регионе индифферентны к писательской власти, они полагают и имеют к тому основания, что власти особой ни у кого из пишущей братии нет, союзы наши – сплошная фикция, нет у них никакого влияния и значения, и даже в командировку засидевшегося в родной глуши литератора они заслать по своему произволению не в состоянии. Однако при ловком уме и способности зарабатывать руководить союзом вполне себе можно. Зарабатывать я никому не мешаю, но и дружить ни с кем не хочу, обозначая Фонд поддержки молодых литераторов, как отдельную независимую республику, эдакую Чечню. Премия нашего Фонда на весь регион одна, имя советского классика, стоящее в названии нашей организации, звонкое и прославленное, зарплата у меня хорошая (надоело иномарки менять), поэтому сру я на всех с верхней полки, тявкаю на кого заблагорассудится, прекрасно понимая, как завидуют все они мне и как хотят Фонд наш к рукам прибрать. Может, и приберут, время покажет. Но пока этого не случилось, чего ж сдерживаться? Гуляй, братва, мочи приезжих!

Союз писателей, в который я имел неосторожность вляпаться, уважение у меня никогда не вызывал и не вызывает. Соображение простое, историческое и, думаю, поддерживаемое большинством. Что есть писательский союз? Организация, созданная в тридцатые годы двадцатого века для контроля над зарвавшимися, в те годы еще блиставшими литераторами. Организация идеологического, а вдобавок и фискального толка, призванная построить деятелей пера под линию правящей группы. Всех тех, кто под линию не подпадал, не задумываясь, уничтожали разными, но не разнообразными способами (от замалчивания до расстрела). Тех же, кто вел себя положительно – неплохо подкармливали (мой дедушка из таких. Но и он однажды, написав стишок про доярку, работающую в коровнике на морозе, получил дюлей от идеологического руководства: вы хотите сказать, что наша советская доярка может работать в таких условиях? Дедушка наложил в штаны, неделю пил и прощался с друзьями, втихаря называл жидом отчитавшего его партработника-украинца. Стих, конечно же, сжег. Делу хода не дали). Прикормленные и не особо совестливые росли и жирели, множились и воспитывали себе подобных, отбирая их или из собственных семей, или на специально организованных для этой цели семинарах.